После гощения Фета в Ясной Поляне в конце мая 1878 года стало невозможно уклоняться от спора о том, что Толстой считал единственно важным для человека, в том числе и для себя. «Мы оба идеалисты. Но Вы идеалист до конца, через все области, т. е. идеальную и реальную, а я только до предела облаков, а ниже я требую опыта. Выше для меня всё возможно, Полифем, волшебная лампа, Дантов ад — ну что хотите, не только возможно, но необходимо, а здесь в дождь на волах нельзя работать, невзирая ни на какую философию»⁵³⁸, — писал Фет по горячим следам обмена мнениями, в последней попытке избежать споров очень точно обозначая различие между ними и предлагая с этим различием примириться. Толстого, воспринимавшего это предложение только как малодушное уклонение от ответов, это удовлетворить, конечно, не могло. Наконец Фет ответил, сразу попытавшись обезопасить себя умалением: «...В высшей степени интересно хоть одним глазком взглянуть, как ходят моральные колёса такой замечательной машины, как Лев Толстой. Надо быть идиотом, чтобы затевать, заводить такие колёса у себя»⁵³⁹.

В духе и отчасти даже в терминах Шопенгауэра, которого Фет как раз тогда переводил, он повторял мысль, что в мире, в котором царят законы причинности, нет места для Бога; а если бы он был, к нему всё равно не было бы доступа человеку (существу пространственному и временному нет доступа к тому, что вне времени и пространства), и что те же законы отвергают возможность вмешательства Бога в мир. В лучшем случае ему осталась бы роль первопричины всего, что лишает смысла какое-либо приписывание Богу, например облика, желания и прочего и исключает возможность общения с ним: «Какое же у меня представление личного (очевидно) божества? Никакого. Все мною присочиняемые атрибуты благости, правосудия и т. д. разрушаются при малейшем приложении к явлениям мира...»⁵⁴⁰

Отрицая возможность существования Бога для разума («...по логике молиться об чём-либо значит просить Бога перестать существовать, изменив свои же неизменные, вечные законы ради Иисуса Навина[38]»), Фет был готов, идя навстречу собеседнику, признать вопрос о вере относящимся к интуиции — чувству, имеющему свою глубокую правду (это соответствовало и его собственным представлениям, и учению Шопенгауэра): «Я понимаю, дорогой граф, что Вам подобный человек не разом отыскал в себе то религиозное чувство, которое Вы питаете. Это новое подтверждение слов великого старца Шопенгауэра. Всякое открытие интуитивно. Это могло быть — и я понимаю, насколько Вам отрадно такое открытие... Но я сильно убеждён, что далее этого Вы пойти по природе не можете, то есть объяснить, разложить, анализировать это для других». Найденная Толстым истина, по Фету, неизбежно останется его истиной и не может быть истиной для других, поскольку из-за её несоответствия логике ей нельзя придать форму всеобщности. Фетовская интуиция Бога не находит и религиозное чувство отторгает: «Мы стоим с Вами в разных областях. Вы нашли и говорите с Августином credo quia absurdum[39]... Я же не нашёл, потому, что мне это не дано. Вы смотрите на меня с сожалением, а я на Вас с завистью и изумлением»⁵⁴¹. Завершает письмо Фет сообщениями о здоровье, игре на биллиарде, раскладывании пасьянса, чтении новой (плохой) комедии Аверкиева — видимо, чтобы не заканчивать на слишком высокой ноте, а также чтобы убедиться, что простая информация о его житье-бытье по-прежнему интересна Толстому.