Фет, видимо, встревоженный тем, что теряет связь с собеседником, решился высказаться о Боге и вере. В письме от 14 апреля 1877 года он начал длинное рассуждение словами: «Сейчас выезжаю, но не могу воздержаться написать, не смейтесь, о сущности Божества». И хотя в результате его путаного рассуждения выходило, что Бога существовать не может («Субъективная беспричинность и объективная конечная причина бесконечной Kausalkette[37]. Как же может Он при своей беспричинности и неподвижности пускаться передёргивать отдельные звенья вечной цепи причинности?»⁵³³), Толстой в ответном письме от 21 апреля откликнулся почти радостно, как человек, наконец-то дождавшийся от давнего собеседника дельной мысли: «Вы не поверите, как меня радует то... как Вы говорите, “о сущности божества”. Я со всем согласен и многое хотел бы сказать, но в письме нельзя и некогда. Вы в первый раз говорите мне о божестве — Боге. А я давно уж, не переставая, думаю об этой главной задаче. И не говорите, что нельзя думать. Не только можно, но должно. Во все века лучшие — т. е. настоящие люди думали об этом. И если мы не можем так же, как они, думать об этом, то мы обязаны найти, как»⁵³⁴, — и поинтересовался, читал ли тот «Мысли» Паскаля.

Тем не менее прежний интерес Толстого Фету восстановить не удалось. В письмах он восторгался «Анной Карениной», сообщал о хозяйственных заботах, в частности в подробностях рассказывал о покупке Воробьёвки, ругал современную общественную мысль и лишь косвенно касался затронутой в письме темы причинности и свободы воли, то есть писал о том, что всё меньше интересовало Толстого. Тот, наконец, в несохранившемся письме уподобил Фета евангельской Марфе, которая получила от Христа знаменитый упрёк: «Марфа! Марфа! ты заботишься и суетишься о многом, а одно только нужно; Мария же избрала благую часть, которая не отнимется у неё» (Лк. 10:41—42). Фет отвечал шутливо: «Деревенская, домашняя жизнь приучила меня быть Марфой, рвусь из грубой златопоклонной Москвы домой ежедневно — и всё не могу кончить марфиться»⁵³⁵. Толстого такой ответ не удовлетворил, и он начал терять интерес к самой переписке — письма его становились всё более «краткими», как жаловался сам их адресат.

Фет в дальнейшем старался уклоняться от дискуссий о Боге и вере, понимая, что в этих вопросах они сойтись не могут, и продолжал делиться разными текущими заботами, надеясь, что по какому-то глубинному сродству, не зависящему от мировоззренческих разногласий, им просто интересно говорить друг с другом, обмениваться «опытом» (его любимое слово). Эта надежда была заведомо тщетной: быстро превращавшийся в проповедника, считающего своим долгом провозглашать ту правду, на пороге которой он стоял, устав от фетовских сообщений, которые он считал пустой тратой слов, Толстой, наконец, счёл нужным высказать Фету «горькую правду». «Но хотя и люблю Вас таким, какой Вы есть, всегда сержусь на Вас за то, что Марфа печётся о мнозем, тогда как единое есть на потребу. И у Вас это единое очень сильно, но как-то Вы им брезгаете — а всё больше бил[л]иард устанавливаете. Не думайте, чтобы я разумел стихи. Хотя я их и жду, но не о них речь, они придут и под бил[л]иардом, а о таком миросозерцании, при котором бы не надо было сердиться на глупость людскую. Кабы нас с Вами истолочь в одной ступе и слепить потом пару людей, была бы славная пара. А то у Вас так много привязанности к житейскому, что если как-нибудь оборвётся это житейское, Вам будет плохо, а у меня такое к нему равнодушие, что нет интереса к жизни; и я тяжёл для других одним вечным переливанием из пустого в порожнее»⁵³⁶, — написал он 6 апреля 1878 года. Фет — возможно, действительно не поняв, что его корреспондент имеет в виду не просто какой-то частный вид хозяйственной «суеты» (как раз в это время Фет был занят обустройством нового дома), но «мирское» вообще, — ответил 16 апреля: «Если я действительно Марфа, потому что хлопотал и хлопотал и хлопочу ещё много, то, увы! далеко не потому, что так высоко ценю жизнь с её благами земными. <...> У меня есть потребность порядка. Дайте мне щей с говядиной... но чтобы это было хорошо»⁵³⁷.