Признавая право Толстого на идеализм, Фет твёрдо отрицал «гегелевскую» ересь, перенесение на земную жизнь высших идеалов. 27 мая 1879 года он писал Страхову, в очередной раз афористично выражая вывод, к которому пришёл ещё в студенческие годы: «Величайшее зло состоит в том, что люди смешивают совершенно законный мир идеалов с совершенно законным миром действительности, где один решитель и оправдатель — опыт»⁵⁴⁴. Отрицание «законного мира действительности» ради идеала больно задевало Фета, поскольку Толстой со своим презрением к житейскому как бы признавал ничтожным всё то, что он так любил, а значит, и его самого.

Кульминация наступила в сентябре—октябре 1880 года, когда они обменялись длинными письмами (доподлинно известно, что Фет получил одно письмо от Толстого, а тот — два огромных от Фета; сохранились также фрагменты ещё двух писем поэта, возможно, неотправленных). В письме от 28 сентября Фет косвенно упрекает Толстого в том, что загиптонизированность смертью, страхом небытия, лежащим в основе его учения, заставляет его игнорировать жизнь с её красотой, её прекрасной таинственной силой, подчинив её добытым сухим «разумением» принципам, которые её отрицают. Заявляя, что трактовка Толстым Евангелия как «проповеди полнейшего аскетизма и отрицания жизни» гениальна и верна, Фет продолжает: «Но как бы гениально ни было уяснение смысла известной книги, книга остаётся книгой, а жизнь с миллионами своих неизбежных требований остаётся жизнью и семя семенем, требующим расцвета и семени. Поэтому отрицание не может быть руководством жизни и её требований. <...> Меня изумил Ваш вопрос, почему я, зная тщету жизни, не самоубьюсь? Да ведь я же точно так же, если не более, знаю тщету еды и питья. Почему же я ежедневно пью кофе и обедаю. Моё знание и несомненное, нимало не мешает мне есть. <...> Не естественно ли спросить, почему тот, для кого жизнь не имеет, как наслажденье, никакой цены, не выпрыгивает из неё вниз, что для него ни крошечки не страшнее. Ничто. Страшно только бытие, то есть жизнь, а не её отрицание. Отрицание жизни и небытие более чем близнецы. Это одно и то же»⁵⁴⁵. Иначе говоря, если человеку интуитивно, на чувственном уровне нравится жизнь, нельзя требовать, чтобы он умом осознавал её неправильной и подчинялся не интуиции, а логике. Вопрос о самоуничтожении, прекращении собственного бытия может вытекать только из интуитивного недовольства жизнью, а не из логического несоответствия её каким-то требованиям.

На этот раз вопреки уже сложившейся привычке писать коротко Толстой ответил Фету последним длинным письмом от 5—10 октября 1880 года: «Вы не поверите, как мне смешно читать такие рассуждения, как Ваши (а я только это и слышу). Все рассуждения эти клонятся к тому, чтобы показать, что всё, что сказано в Евангелии, — пустяки, и доказывается это тем, что люди любят жить плотью, или иначе, — жить как попало, — как каждому кажется хорошо, и что так жили и живут люди. Комизм этого рассуждения состоит в том, что Евангельское учение начинает с того, что признаёт эту точку зрения, утверждает её с необычайной силой, и потом объясняет, что этой точки зрения недостаточно, и что в числе бесчисленных plaisir’oв[40] жизни надо уметь узнавать настоящее благо»⁵⁴⁶. В пересказанном на новый лад диалоге Христа с дьяволом из уст искусителя звучит иронично изложенная Толстым позиция Фета: «Всем жрать хочется, и все себя берегут. Только все не болтают вздора, как ты, — а признают это и служат и хлебу, и своему телу».