«Принёсшие из Парижа дух французских писателей XVIII века гвардейцы задумали перенести революцию и на русскую почву; но декабристы встретили отпор непреклонного хранителя самодержавия Николая Павловича. Несмотря на полнейшую неудачу, республиканский дух преемственно сохранился в высших умственных слоях, преимущественно мира науки. Гвардейцы заразились в Париже гражданским свободомыслием, а адепты германской науки в философских школах. В моих воспоминаниях я рассказывал о насмешках, которым цельный и непосредственный Л. Толстой подвергал весь тогдашний литературный круг в лице Тургенева. Тем не менее либерализм в искренних, а равно и в торгующих им адептах, вроде Некрасова, завладел умами молодёжи и дойдя, с одной стороны, до “Что делать” Чернышевского и “диктатуры сердца” Лорис-Меликова, с другой, привёл вселенную к чудовищной подлости 1 марта. <...> До сих пор я с чувством радости читал... заверения в том, что наш как убеждённый, так и поддельный либерализм пришёл к абсурду и окончательная его смерть только вопрос времени. С этим я соглашался, видя державный почин спасительного поворота исходящим от Главы народа. Ждали конституции, но в минуту наибольшего шатания умов Царь сказал: “не будет конституции”. Ждали передела земель — Царь сказал: “не будет передела”. Ждали окончательного развращения народа посредством совершенного безначалия и принижения дворян — Царь учредил земских начальников исключительно из дворян. Так думал я до сих пор и радовался. Но в самое последнее время я пришёл к горестному убеждению, что желание блага отечеству подсказывает нам отрадную мысль об ослаблении революционной жилы. Как нарочно, в последнее время среди наставников юношества мне приходилось не раз видеть сверкающие от радости глаза при уверениях, что наши солдаты в минуту бунта станут на сторону бунтовщиков. К этому присоединялось известие, что революционеры, убедившиеся в бесплодности попыток опереться на простонародье, избрали теперь противоположный приём опоры на правительственную власть с целью всё большего разнуздывания сверху народных страстей, причём указывалось на назначение людей заведомо красных убеждений на высшие государственные места. Что голос заблуждающегося Толстого не пропадает в пустыне, мне пришлось убедиться из беседы с весьма приличными и даже именитыми юношами, проповедовавшими отмену не только денег, но и всякой личной собственности. <...> Конечно, я могу надеяться, что не доживу до печальных результатов такого направления, но грустно и неблагородно думать, что “apres nous le deluge[48]”. Я никогда не мог понять, почему говорить, что у нас следует отнять наше имущество и значение — хорошо, а находить такое суждение несправедливым — дурно»⁶²³.