— Слушай, Ляксей, — сказал вдруг однажды Олег, — пусть он хоть раз улыбнется. Я уже просмотрел все, что осталось доснять, — там места нет. Придумай?! А то он выморенный у нас останется.

И я придумал финал, где начальник единственный раз за всю картину улыбается затаенной далевской улыбкой. Улыбается канарейке, первый и единственный раз оставшись один, не на глазах, не на людях. И помню, какой это был для меня праздник, когда Даль обрадовался придумке.

С тех пор я точно знаю, что всякая умозрительная логика в нашем деле — штука довольно сомнительная.

Учился я у Даля тому, чему по недостатку времени на режиссерских курсах нас обучали мало: действенному разбору, анализа сцены, эпизода, ситуации. Плавал я в этом, как недоросль в высшей математике. Скрывать свое незнание режиссеру нелегко, но в принципе возможно, поскольку по штатному расписанию он обладает властью и имеет право решающего голоса. В первое время, когда съемки шли на натуре и действенную задачу могла «заменить» физическая, когда, как я теперь понимаю, бо́льшим режиссером, чем я, был трактор, ветродуй, всё как-то обходилось, да и артисты на зимней натуре, в мороз не склонны допрашивать тебя с излишней пристрастностью. Но когда дело дошло до павильона, тут я нередко оказывался в состоянии грогги, начисто выбитый из равновесия каким-нибудь простеньким вопросом типа: какова задача данного куска и как в ней выразить общую сверхзадачу роли? Олег знал, что я «плыву», да я этого от него и не скрывал. И он, занятый практически во всех павильонных эпизодах, ни на мгновение не акцентируя этого, а так, мимоходом или вроде бы в порядке актерского трепа, помогал мне это делать, а то и делал за меня. Находил он эти задачи с легкостью, а определял с той мерой «манкости», когда партнеры неминуемо подхватывали придуманное на лету и откровенно радовались, что я им не мешаю. На мою долю оставался лишь контроль за способами выражения этой задачи.

Долгое время спасало меня еще одно в принципе прискорбное обстоятельство. Главных героев было девять, и все они по сценарию постоянно находились в одном маленьком — семь на семь метров — помещении кают-компании. Но, по счастью, всех артистов одновременно собрать я не мог и вынужден был снимать монтажно, кусками, группируя их по два-три человека, с чем все-таки справиться было легче. Но вот однажды (я до сих пор вспоминаю этот день с ужасом) все девять моих героев сошлись вместе, девять индивидуальностей, девять самолюбий, девять разных способов работы над ролью. И надо было снять большую и психологически сложную сцену: неумение начальника считаться с чем бы то ни было, кроме непосредственного дела, и нежелание принимать во внимание ни северные традиции, ни исключительные обстоятельства превращают кают-компанию в жилой дом девяти одиночеств. Наверное, снял бы я ее в конце концов, эту сцену, но травмы вполне вероятной неудачи, горечи от неумения объединить актеров единым замыслом и единой мизансценой я бы не избежал, если бы не Олег.