Нам знакома ещё по «Анне Карениной» отзывчивость художника на реплики героев и детали повествования, превращающиеся в его гравюрах в символические образы. Ревность и зависть подпольного человека к высоким военным чинам, которым надо уступать дорогу, провоцируется в его искорёженной душе невинным словом «мундиры». Это понятие материализуется у Алексеева в неистово марширующих «оловянных солдатиков», символе порядка и дисциплины, далёких от взбудораженного сознания и болезненной души подпольного человека. Его лицо исчезает с зеркальной поверхности, дисциплинированные «солдатики» из незабытого детства Саши Алексеева маршируют за зеркалом, отражающим лишь часть лампы. Сам «подпольный парадоксалист» перед зеркалом появится лишь однажды, во второй части, когда вспомнит себя давним, молодым, полным романтических мечтаний, а не плешивым ипохондриком, каким предстаёт здесь со спины перед зеркалом. Лицо, полное чистых надежд, ожиданий, без какой-либо пародийности.

Подпольный человек предал себя ещё в молодости, отказавшись от любви, посмеявшись над поверившей в его страстные слова Лизой. Омерзительный образ таракана, растопырившего щупальцы на постели у смятой подушки, даёт Алексеев вместо героя, а затем на столе, напротив него, когда тот топчет чувства Лизы. Попрание любви превращает в предателя, по Достоевскому, в «тараканочеловека», что он разовьёт в романе «Бесы». В скандально-оскорбительной измене любви православный мыслитель видел отказ от Божественного начала, низвержение в «глубины сатанинские», остро переживавшееся Алексеевым как потеря рая, как утеря грёз, что постоянно ощущалось в его работах.

И ещё один повторяющийся в алеексеевском цикле образ томит сознание подпольного человека. Так называемый «хрустальный дворец» как некая абстрактная фантазия о счастливом будущем человечества на земле: «Вы верите в хрустальное здание, навеки нерушимое, то есть в такое, которому нельзя будет ни языка украдкой выставить, ни кукиша в кармане показать. Ну, а я, может быть, потому-то и боюсь этого здания, что оно хрустальное и навеки нерушимое и что нельзя будет даже украдкой языка ему выставить… если уж жить, то жить в хоромах». Нелепо громоздкий «хрустальный дворец» не раз явлен игольчатым экраном. Убогие крошечные фигурки суетятся у подножия стеклянного монстра с пустыми окнами. Ещё молодому парадоксалисту, уже алчущему богатства и успеха, этот хрустальный дворец мерещился в стеклянных проёмах магазинов Гостиного двора, ритмически повторяемых в иллюстрациях.

Лейтмотив «Игрока» звучит уже в интродукции: европейский отель такой же недосягаемый хрустальный дворец для молодого героя Алексея Ивановича, получившего жалкий дешёвый номер на последнем, четвёртом этаже. Игорный стол с крутящейся рулеткой, с её страстями и драмами, судьбоносное пространство, где всё решают цифры: масштаб выигрыша или проигрыша – главный герой в этом алексеевском цикле. Меняются детали расчерченного круга со стопками золотых монет, где нет игроков, нет даже намёков на них, где царят цифры. Снова и снова, не повторяясь, воссоздаёт художник на игольчатом экране стремительный бег рулетки, призывно сияющие столбцы монет, мелькающие цифры, выразительно разнообразные алчущие руки, напряжение ожесточённых лиц, зачарованно следящих за судьбоносным движением рулетки, загипнотизированных сиюминутным завоеванием богатства, теряющих способность рассуждать и любить.