«Записки из подполья» и «Игрок» («Из записок молодого человека») объединяет исповедальность, глубокое проникновение в подсознание человека, в его сущность, неспособность героев противостоять обстоятельствам, изначальная тяга к греховности[133]. Вводы в тексты романов Алексеев превращает в изобразительные интродукции. В некие кадры с устойчивым местом действия и сменой во времени.

«Записки из подполья». Их интродукция – эти уныло-однообразные виды одного и того же места, геометрически выстроенные на игольчатом экране с нюансами чёрного и многочисленными оттенками серого: тревожно-пустынный переулок с тюремного вида строениями, сырым промозглым воздухом, покосившимся, сломанным навсегда фонарём. В неизменном пейзаже-«интродукции» царит гнетущее, гнилостно-тяжёлое, душевное состояние подпольного человека. Открываются одна за другой крышки деревянных «люков» – это мрачные дыры в грязный, подпольный мир. Люки то распахнутые, то захлопнутые; и вновь откроется люк с появившейся на крышке распластанной тенью человека, выбирающегося наружу. Финал второй части повести «По поводу мокрого снега» заканчивается всё этим же городским проулком, покрывающимся идущим белым снегом. Все наши подпольные страсти и грехи исчезают в вечности. Частый собеседник писателя Победоносцев как-то высказался про Россию – это «ледяная пустыня, по которой бродит лихой человек». Недаром именно в этой повести Достоевский даст знаменитое определение Петербурга, назвав его самым отвлечённым и умышленным городом на всём земном шаре.

«Я человек больной… Я злой человек. Непривлекательный я человек…» – так начинается эта страшная исповедь, так начинается повесть «Записки из подполья». «В личном, интимнейшем опыте Подпольный человек вскрывает фатальную двойственность в сфере своего духовного бытия, предпринимает отчаянные попытки её преодоления и терпит в этой борьбе катастрофическое поражение, приходя к осознанию неодолимости и непостижимости таинственных законов человеческой природы», – заключает Борис Тихомиров в статье «Герои Достоевского в подполье и за рулеткой».

Гений Алексеева находит поразительно точный изобразительный аналог монологам «подпольного парадоксалиста», слову Достоевского о человеке, – зеркало. Напротив зеркала – пустой стул. Нет самого парадоксалиста. Только его отражение – да и конкретного ли героя отражение? Конкретная ли личность интересует художника-мыслителя ХХ века? Не повод ли это, чтобы порассуждать о греховной природе человека вообще, его подпольном двойнике? В зеркале – вывернутая душа. В нём отражаются тайные мысли, желания и искушения.