Восхищение Некрасова перед русской природой буквально не имело границ: множество русских пейзажей увековечено им и в «Кому на Руси жить хорошо», и в «Саше», и в «Тишине», и в «Несчастных», и в «Рыцаре на час» и т. д.
Но не только потому он один из «наиболее русских поэтов», что вся его тематика — русская, а и потому главным образом, что самый голос, который слышится в ней, этот единственный в нашей поэзии типично некрасовский голос, обладает тем особенным, народным звучанием, какого не было ни у кого другого из тогдашних поэтов. Некрасов знал, что до народной победы еще далеко; что мученики жестокого строя еще долго останутся мучениками; что кроме тюрем и виселиц, тогдашним революционерам еще долго не видеть других результатов своей трагически неравной борьбы; что
что эта «ночь бесконечно длинна» (II, 318); что много поколений должно сгинуть, прежде чем будет свергнут этот удушливый строй; что
есть целые века,
что терновые венки — это единственное, чего долго еще должны ждать для себя революционные бойцы той эпохи; что
столетья,
Теперь мы знаем, что в эпоху Некрасова стала нарождаться великая сила — пролетариат, — которая в конце концов и завоевала победу, но поэт не видел этой силы, и спрашивается: как же перед лицом долгих столетий должны были чувствовать себя народные массы, обреченные на многовековые неудачи в борьбе со своим все еще неодолимым врагом?
Когда Некрасов говорил об их грядущей победе, в которой он не усомнился ни разу, он говорил о ней как об очень далеком событии:
Поэтому так скорбны и жалобны песни землекопов в «Железной дороге»:
Это — мелодия плача. Да и возможно ли было не испытывать скорби поэту, даже не мечтавшему дожить до победы народа.