В чем я вскорости еще раз убедился. Умер Мабута. Он не старым был, около 60 лет, страдал тяжелым диабетом. Когда я пришел на прощание с дядей Володей, был поражен. Он в театре много с кем общался, находился в весьма дружеских отношениях, многим просто помогал, без всяких вознаграждений и обязательств, однако на его похоронах из артистов Большого театра был только я. Это было ужасно.
Но жизнь продолжалась. 31 декабря на «Silvester Gala» в Штутгарте мне предстояло танцевать «Нарцисса» и «Спящую красавицу». В театре по этому поводу ходили всякие слухи, мол, Цискаридзе насовсем за границу подается…
Меня действительно собирались пригласить в Штутгартский театр. В этом городе меня привлекало только одно – в нем жил и работал Пестов. Все остальное там было не для меня. Однажды пошли мы в гости к каким-то эмигрантам, которые в Германии много лет прожили. У них дом красивый и ухоженный; сели за богатый, ломившийся от еды, стол. По контрасту с нашим неустроенным, нищенским бытом в постсоветском пространстве – мечта. Помню, я на это смотрю и понимаю, что мне ничего в этой глуши не надо: ни дворца, ни земли, ни сада. Я с ума сойду от этой тишины, от этой скучной, однообразной, сытой жизни. Тоска!
Зачем мне театр в Штутгарте? Covent Garden был «занят» латиноамериканцами, в Парижскую оперу «нефранцузов» не брали, все остальное мне было неинтересно. Я танцевал в лучших театрах мира: Большом и Мариинском, чего еще желать? Сильно разочаровав моих театральных «друзей» и «доброжелателей», я вернулся в Москву.
20
14 января 1999 года в честь 90-летия С. Б. Вирсаладзе я танцевал «Щелкунчика», дирижировал М. Ф. Эрмлер. Незадолго до этого, в конце декабря, я тоже танцевал «Щелкунчика» и за пультом тоже стоял Эрмлер. После этого спектакля Марк Фридрихович проникся ко мне большим уважением…
Дело было так. Как человек ответственный и высокопрофессиональный, Эрмлер честно ходил на все репетиции. Самым напряженным для меня моментом в «Щелкунчике» являлось вступление в вариацию во II акте. Когда я выходил на сцену, раздавались аплодисменты, я не слышал начало музыки, оно там очень тихое. Но главное, в чем весь ужас, – я из-за близорукости не видел дирижера. Потому перед спектаклем дирижера всегда просил: «Пожалуйста, это единственное место, где на меня надо посмотреть, я вас не вижу…» Дирижеры всегда шли навстречу, чтобы по первому движению моей руки начинать вариацию.
Вариацию-то я начал, но уже в воздухе понял, что ее темп ровно в два раза медленнее, чем положено. И на каждом движении, приземляясь, я, как говорится, сидел и ждал следующего такта. Это был настоящий кошмар! Не будь за моими плечами Пестова и Семёновой, мне надо было бы просто уйти со сцены, потому что в такой ситуации танцовщик просто обречен сломать себе ноги. Более адского спектакля не помню. Когда дошло до вращения, там, где полагалось сделать восемь