Она не любила Парижскую оперу последних лет категорически, очень ее критиковала. Но меня Ирина Сергеевна старалась всячески поддержать, как-то со вздохом сказала: «Николя, я так хочу о вас написать, у меня столько мыслей по вашему поводу! Но не имею права, потому что у меня контракт с журналом, я могу писать только о покойниках!»

И еще момент. Когда я зашел в ее комнату, то увидел – все стены завешаны фотографиями собачек и кошечек. Причем каждое фото было приклеено с четырех сторон скотчем, получалось как в рамке. Оказалось, чтобы не утратить моторику пальцев, она вырезала из разных журналов и газет понравившиеся изображения и клеила их на стены. Каково же было мое изумление, когда среди этих собачек, кошечек и цветов я увидел собственную фотографию!

Где-то за год до моего приезда в Париж вышел номер журнала «Dance Europe» со мной на обложке в «Спящей красавице», а внутри была еще одна большая фотография – я в «Щелкунчике». Вот ее-то Ирина Сергеевна вырезала и повесила прямо над своей кроватью. Справа от меня находилась фотография так не любимого Семёновой Сержа Лифаря – тоже вырезанная из какого-то журнала, так же обклеенная скотчем. Поймав мой взгляд, Ирина Сергеевна сказала: «Два моих любимых танцовщика. Никого выше нет с начала века и по конец века!» Я был потрясен, потому что Ирина Сергеевна и Анну Павлову, и Вацлава Нижинского на сцене видела…

Лидова постоянно дарила мне книги. У меня целое собрание «сочинений» ее мужа – альбомов балетного фотографа Сержа Лидо. Она понимала, что скоро уйдет, и хотела отдать их в хорошие руки. Сиделка Жоржетта то и дело приносила их из ее квартиры. Как-то Жоржетте надо было куда-то отлучиться: «Николя, вы сможете покормить Ирен?» «Конечно», – ответил я.

64

Когда я пришел в Опера́ на утренний класс, артисты на меня смотрели как на диковинное ископаемое. Я появился из другого мира, они посторонних в своих стенах не видели никогда! Только старшее поколение этуалей помнило тот период, когда кто-то из чужаков появлялся в театре для разового выступления как «gest», а потом исчезал навсегда. Я чувствовал себя настоящим динозавром.

Первый день моей работы в Парижской опере оказался последним днем работы там известного педагога Жильбера Майера. Потому что, когда тебе исполняется 65 лет, всю труппу Парижской оперы собирают в зале Ротонды, подают шампанское, тебе говорят хорошие слова и торжественно отправляют на пенсию. Ты можешь преподавать в школе, в других местах, но не в Парижской опере. В том случае, если театр очень нуждается в тебе, как в специалисте, тебя могут пригласить как консультанта на временный договор, не более того. Так, без скандалов, очень разумно в Опера́ из века в век осуществлялась ротация кадров.