«– Книга, созданная руками человека, стала такой же категорией вечности, как пространство и время. Смертный человек создал бессмертную ценность. Сквозь все времена книга проносила мысль в первозданной её чистоте и многообразии оттенков, как бы только что рождённую. Мы вникаем в каденцию[60] медлительных стихов Гомера, и перед нами происходит чудо – тысячелетний окаменелый гомеровский посох распускается цветами живой поэзии.
Века ушли в непроницаемый туман. Только человеческая мысль резко сверкает в нём подобно голубой звезде Веге, как бы вобравшей в себя весь свет мирового пространства. Никакие провалы истории и глухие пространства времён не в состоянии уничтожить человеческую мысль, закреплённую в сотнях, тысячах и миллионах рукописей и книг…»
И так мыслил по существу безвестный русский журналист, живший в эпоху революций и Гражданской войны. Сколько же оригинальных умов прошли тенью по беспредельным просторам России и канули в вечность, так и не востребованные своим временем?!
Бывший. Жизнь Лидии Ивановны Гринёвой, женщины крайне чувственной, была трудной, с большими эмоциональными перепадами. В молодости – встречи с поэтами из окружения Сергея Есенина, посещение ими её дома, посиделки за самоваром, чтение стихов:
Бывший.– Читали у нас свои произведения многие, читал и Сергей Есенин. От всех поэтов его отличала необычная, я бы сказала, артистическая манера чтения. Каждое его стихотворение было как зарисовка настроения. Никогда два раза он не читал одинаково. Он всегда раскрывался в чтении – сегодняшний, сиюминутный, когда бы ни было написано стихотворение. Помню, после чтения «Чёрного человека» у меня вырвалось: «Страшно!» Все на меня оглянулись с укоризной, а Сергей Александрович помолчал и откликнулся как на собственные мысли: «Да, страшно!» Он стоял и смотрел в замершие окна.
В памяти Гринёвой Есенин остался элегантным молодым человеком, относившимся очень заботливо к своей внешности:
– Была в Сергее Александровиче удивительная ловкость и непринуждённость. Всё, что он делал: подвинет за спинку венский стул, возьмёт из рук чашку, откроет книгу, – получалось ладно. Ладный он был и в том, как одевался, как носил любую одежду. Никогда одежда его не стесняла. Между тем заметно было, что она ему не безразлична. И за модой он следил, насколько в те годы это получалось. Особенно запомнилось его дымчатое кепи. Надевал он его внимательно, мог лишний раз сдуть пылинку. Мне этот жест всегда потом вспоминался в связи со строкой: «Я иду долиной, на затылке кепи…»
…После смерти поэта началась разнузданная критика его произведений и его бывшего окружения. С. А. Толстая пыталась найти поддержку у Горького: «Алексей Максимович, думаете ли писать о Сергее в ответ на нападки? Вы – единственный человек, который мог бы сейчас сказать по-настоящему, чтобы эти люди пришли в себя, а то они совсем взбесились. Сергей уже стал „фашистом“ (!), по отзову особо ретивых».