«Не цвет глаз, не жизненные перипетии делают для нас понятными поэтов и их душу, а книги, в которых воплотилась та часть ее, что инстинктивно стремилась избежать участи их бренного тела и увековечится». [Пруст 2018: 285]

«Не цвет глаз, не жизненные перипетии делают для нас понятными поэтов и их душу, а книги, в которых воплотилась та часть ее, что инстинктивно стремилась избежать участи их бренного тела и увековечится».

А поэтому, например, поэт, М. К. ссылается на М. Пруста, не излагает мысли, не пытается изложить нечто умное на бумаге, не рассказывает анекдотов из земной жизни, не записывает изречения своих цензоров. Он себя производит. Наше обыденное понимание письма такое: вот услышал что-то – записал. Вычитал что-то из книжки – записал. Узнал что-то умное – зафиксировал в дневнике. Поэт или философ занимаются не этим. Они не пишут умные фразы, не записывают в свои записные книжки какие-то умные афоризмы [Пруст 2018: 285]. Это все внешнее. Поэтому, продолжает М. К. свою мысль, непрерывное письмо – не про написание текстов, это про бесконечное, рискованное, порождение собственного события присутствия. А поэзис – опыт произнесения голоса присутствия, невербального самоприсутствия, которое не может быть дано никаким описанием, но которое может быт знаком понимания. Для поэтов акт письма приурочен к своего рода акту порождения. Поэт пишет не про умную мысль, а про самого себя, свой опыт. Непрерывное письмо – медитативный опыт преображения, опыт конверсий. Тот, кто просто записывает умные мысли и фиксирует эпизоды, тот просто летописец. Поэт не записывает сведения и внезапно вспыхнувшие красивые метафоры (это делает беллетрист типа Тригорина у Чехова), он ищет слово для постижения своего опыта рождения, рождения себя живым, оседающего в тексте, почерке, записи, которая бывает корявой, но живой, авторской. Тогда мы свидетельствуем об опыте, свидетельствуем об опыт рождения, произведения себя живого. Поэт не изрекает мысли. Он делает возможным новые мысли. Поэтический текст есть машина, рождающая все бόльшие и бόльшие мысли [ПТП 2014: 744]. А книга, текст становится следом присутствия.

Тогда я могу общаться с ним, любимым поэтом, он своим опытом, генерацией смыслов, мне открывается, как всегда живой собеседник. Мы можем общаться в поэтическом пространстве, поскольку в нём разрушены перегородки эгоизмов, здесь человек превратился в «лаву возможности, которая может принять любую форму», а потому условием понимания становится такое магматическое лавоподобное растворение эмпирического «Я», которое всегда полно перегородок [ПТП 2014: 744].