Вместе они отправились посмотреть на скульптуры капеллы Медичи, и старший Мини, как и Вазари, был особенно поражен фигурой Ночи, «чудом из чудес». Микеланджело как раз заканчивал работу над изваянием «старца», возможно Вечера, который представляется более завершенным из двух сходных скульптур.

Мини заметил в беседе со своим племянником Антонио и Буджардини, что Микеланджело чудовищно исхудал, и те согласились, что едва ли художник проживет долго, если ничто не изменится. Он безумно много работал, скудно питался и мало спал. Оттого он казался чрезвычайно уставшим и «словно умалившимся»; он страдал катаром, головными болями и головокружением[1165]. Причина же сего состояния, по мнению Антонио и Буджардини, крылась в двух недугах: один обитал в голове Микеланджело, другой завладел его сердцем.

Они полагали, что первый недуг был вызван тем, что Микеланджело работал в сакристии зимой. Лучше бы, если бы папа повелел ему вырезать «Мадонну с Младенцем» и «Герцога Лоренцо» в мастерской, где стояла печь. Тем временем его подчиненные могли заняться архитектурным декором капеллы. Скорбь же, отягощавшая сердце Микеланджело, была порождена спором с герцогом Урбинским о гробнице Юлия II.

* * *

Микеланджело вновь стал переписываться со своим старым другом Себастьяно, который не уставал дивиться, что Микеланджело вообще еще жив после всех опасностей, тревог и испытаний, которые выпали ему на долю[1166]. Да и сам Себастьяно осознавал, что никогда уже не станет таким, каким был до захвата и разграбления Рима. Теперь, когда они прошли огонь и воду, хорошо бы им остаток жизни провести в мире и покое, насколько это возможно, писал он Микеланджело.

Теперь Себастьяно достиг того, о чем мог лишь мечтать в правление Льва X: он сделался любимым художником папы, и тот приклонял к нему свой слух. В 1531 году Себастьяно была пожалована синекура хранителя свинцовой печати, ему вменялось в обязанность прилагать ее к папским документам; эта печать именовалась «пьомбо» (отсюда прозвище Себастьяно дель Пьомбо, под которым он вошел в историю). Назначение на этот пост требовало принятия монашеских обетов. Себастьяно отправил другу немного смущенное письмо, упомянув, что теперь, когда он постригся в монахи, Микеланджело рассмеется, увидев его в рясе[1167].

На 1531 и первые месяцы 1532 года пришелся очередной «раунд» нескончаемых переговоров по поводу гробницы Юлия II. Вопрос этот поднял Себастьяно, случайно столкнувшийся при дворе с живописцем и зодчим Джироламо Дженга (1476–1551)[1168]. Дженга передал ему, что герцог все еще жаждет завершения гробницы, но разгневан настойчивостью Микеланджело, требовавшего на окончание работ еще восемь тысяч дукатов. Несомненно, он придерживался мнения, что на этот монумент и так потрачено немало времени и денег, а вот результата что-то не видно.