Работы в Сан-Лоренцо Микеланджело оставил, завершив лишь наполовину. Он полностью закончил оформление читального зала библиотеки и частично – вестибюля, но, как это ни печально, даже не приступал к лестнице, «для которой по указаниям Микеланджело было заготовлено много камня, но не было ни модели, ни даже уверенности в том, какой должна быть ее форма, и, хотя и сохранились отметки на земле в кирпичной кладке и кое-какие наброски из глины, все же настоящего и окончательного решения найти не могли»[1226]. В Новой сакристии изваяния герцогов Лоренцо и Джулиано установили в предназначавшихся им нишах, однако «Ночь», «День», «Вечер» («Сумерки») и «Аврора» («Утро») все еще лежали на полу. Скульптуры речных богов даже не начали высекать в камне; болезнь помешала скульптору Триболо вырезать статуи Неба и Земли, как это было предусмотрено замыслом мастера, и после его отъезда Триболо так и не приступил к ним. Статуи святых Космы и Дамиана, которые предполагалось разместить по бокам изваяния Мадонны с Младенцем на гробнице «Великолепных», выполнили Раффаэлло да Монтелупо и Джованни Анджело да Монторсоли. В свое время Климент прислал из Рима письмо, торопя зодчих, ваятелей и резчиков. К сожалению, архитектурное оформление третьей, совместной гробницы, которую столь долго обдумывал Микеланджело, так и не было создано.[1227]

Микеланджело не собирался возвращаться и завершать свои работы в Сан-Лоренцо. Уезжая в сентябре 1534 года из Флоренции, он осознавал, что покидает родной город навсегда. Примерно так он и выразился в прощальном письме к молодому человеку по имени Фебо ди Поджо: «Сюда я больше не вернусь».

Остальное содержание короткого письма к Фебо свидетельствует, что в личной жизни Микеланджело произошли внезапные изменения. Стиль этого послания разительно, почти шокирующе отличается от изысканно-вычурной придворной манеры выражаться, которую Микеланджело демонстрировал в письмах к Томмазо. Оно выдержано в дружеском, неформальном и, поскольку в их отношениях, видимо, наступила некоторая «холодность», «froideur», довольно печальном тоне. Микеланджело начал так: «[Н]есмотря на Вашу ко мне великую ненависть – не зная причины, я не думаю, что она в той любви, которую я к Вам питаю, но в разговорах людских, которым Вы, испытав меня, не должны были бы верить, – я не могу, однако, не написать Вам…»

Письмо он завершает уверением, исполненным не той возвышенной, почти мистической страсти, которую он испытывал к Томмазо, но, безусловно, сильного чувства: «Хочу, чтобы… Вы знали, что, доколе я жив и где бы я ни был, я всегда буду готов служить Вам с такой преданностью и любовью…» Он желал Фебо добра более, чем блага самому себе, и молил Господа открыть юноше глаза на его привязанность к нему, дабы он воспылал к нему не ненавистью, а любовью[1228].