Эта возвышенная топика тем не менее постоянно сталкивается с трагедией алкогольного пристрастия, которое было характерно для Венички так же, как и для его персонажа (несмотря на легенду, согласно которой он, подобно Веничке, был трезвым пьяницей)[1029]. Стультиция, возможно, не по-настоящему глупая, но Веничка – по-настоящему пьяница, и его злоключения дают Ерофееву возможность преобразовать эразмовские построения в нарратив, сохраняя его отношения к метафорической и духовной плоскостям. Подобно Сервантесу, он показывает, что невозможно преобразовать символы, идеи и метафорические построения в повседневную реальность; он показывает также цену ошибки, когда одно принимается за другое. Карл Юнг отметил то же самое, когда описывал пристрастие к алкоголю как «эквивалент присущей человеку духовной жажды целостности – Единения с Богом». Это точно описывает Веничкину ситуацию: ‘spiritus contra spiritum’ в формулировке Юнга[1030]. Когда он вынимает свои бутылки из чемодана в поезде, он, видимо, понимает степень своей ошибки – он принял вещь (spiritus – алкоголь) за предполагаемый определяемый объект (spiritus – Бог): «Ощупал – и вдруг затомился и поблек… Господь, вот Ты видишь, чем я обладаю? Но разве это мне нужно? Разве по этому тоскует моя душа? Вот что дали мне люди взамен того, по чему тоскует душа!»[1031]

Эта тоска подчеркивается историческим и политическим контекстом, на который ссылается Ерофеев. Как замечает черноусый, невежество и алкоголизм всегда были неразрывно связанными пороками обнищавшего русского народа, в то время как «интеллигенция» пила и доводила себя до преждевременной смерти от отчаяния, сочувствуя народу. Попытки государства перевоспитать оба сословия мало что дали: «порочный круг» остается неразорванным до нынешних дней, и Веничка описывает, как он «душит [его] за горло»[1032]. За такой историей, можем предположить мы, скрывается тайное насилие и лицемерие того же самого государства, которое с радостью снабжало (и одуряло) своих граждан дешевыми и обильными порциями водки.

Этот смутный фон террора и насилия в конечном счете превращает шутливо-серьезный баланс «Похвалы глупости» в трагикомический баланс «Москвы – Петушков». Если глупость для Эразма служит орудием парадокса в рамках традиции (традиции «ненастоящего глупца»), которая удерживает призрак истинной глупости и насильственного безумия на некотором расстоянии, алкоголь в «Москве – Петушках» полон историй насилия и реального отупения; он приближает ту гоголевскую пропасть, что поглотит героя[1033].