Мы видим здесь ироническую манеру Стультиции, перенесенную в алкогольный язык Венички. Все в мире пьяны, каждый по-своему, так же как для Стультиции все глупы; сама жизнь – «минутное окосение души», так же как для Стультиции жизнь это лишь «игра глупости»[1009]; рассказчик настаивает, что остается трезвым в своем опьянении, так же как Стультиция мудра в своей глупости. Подобно Стультиции, Веничка примиряет кажущееся противоречие (пьянства и трезвости) и приходит к эразмовскому синтезу серьезности и шутки, которая основана на «формуле, по которой один плюс один равно трем»[1010].

Как и в кульминации «Похвалы глупости», где Стультиция «начинает рассуждать» («надевает львиную шкуру») и углубляется в важнейшие вопросы[1011], ирония в приведенном отрывке резко стремится к серьезности, хотя так и не исключает шутки. На поверхностном уровне две концовки диаметрально противоположны: Стультиция становится серьезной в своей похвале религиозного безумия и экстаза, а Веничка становится серьезным в своем отчаянии, своей оторванности от Бога и своем неприятии мира. Однако оба монолога формируются вокруг постоянной и настойчивой коммуникации между буквальной и метафорической гранями смысла, из‐за чего все утверждения и отрицания становятся в какой-то степени условными. Вполне ли серьезна Стультиция в своем призыве к религиозному сумасшествию или ее утверждение, что христианская вера «сродни глупости» (выражение, которое Эразм счел необходимым уточнить словами «некоему виду глупости» в позднейшем издании), – это отражение ее собственной глупости и стремления к преувеличению? Выражает ли Веничка абсолютное духовное отчаяние, действительно ли он так трезв, или это лишь преходящая депрессия человека в «лемме» опьянения, после которой он снова поднимет стакан, наденет иную маску и, вместо того чтобы заплакать, будет «смеяться в глаза этому миру»? В обоих случаях «морософическое», шутливо-серьезное равновесие сохраняется при помощи большой дозы преувеличений и связанных с забывчивостью противоречий самому себе. Несмотря на то, чтó Веничка говорит в процитированном выше отрывке, мы уже не раз видели его смеющимся и блюющим.

Ошибочно было бы предполагать, что вся поэма демонстрирует эразмовскую иронию в такой концентрированной форме. Однако двойственная перспектива «трезвого пьянства» видна на каждой странице. Разница в том, что Веничка, как главный герой повествования, часто подчеркивает двойственность, а не скрывает ее в каждом отдельном предложении. Это особенно очевидно в его сложном отношении к алкоголю. Мы много раз наблюдаем его восторженную раблезианскую любовь к выпивке, ее разновидностям и ритуалам, которые она порождает; в других (менее частых) случаях мы видим, как он проклинает свою зависимость. Его похвала внезапно замолкает – чего никогда не происходит у Стультиции[1012]. Однако читатель, видя быструю смену настроений и масок Венички, научается не принимать ни одну из этих крайностей без колебаний. Баланс серьезности и шутки сохраняется, и двойственность произведения не превращается в однозначность. Сегодняшние читатели могут посмеяться над тем, что первая российская публикация «Москвы – Петушков» состоялась в журнале «Трезвость и культура», где поэма была представлена как антиалкогольное произведение; но было бы так же абсурдно трактовать ее как искренний призыв к алкоголическому самостиранию – равно как и вычитывать в «Похвале глупости» призыв к подражанию глупости «бессловесных животных».