В апокалиптическом финале «Москвы – Петушков» снова возникает буква «ю» – не последняя осмысленная «я», но предпоследняя, неосмысленная: может быть, это значит, что для героя еще не наступил конец[1236].

Последняя гипотеза представляется вполне оправданной, но тоже недостаточной для того, чтобы объяснить ей выбор такого запоминающегося элемента текста.

Малоубедительной кажется версия, предложенная в статье В. И. Тюпы и Е. И. Ляховой «Эстетическая модальность прозаической поэмы Вен. Ерофеева», в которой авторы заявляют о скрывающейся за буквой «Ю» аббревиатуре имени Иисус (IC)[1237]: подобная интерпретация утяжеляет и без того плотный и наполненный новозаветными смыслами текст. В целом идея, что у Ерофеева за знаком скрывается что-то другое, совсем не похожее на этот знак, представляется слишком эзотерической – эта мысль уже была высказана в начале статьи в связи с коктейлями, которые ими же и остаются, но при этом за счет различных факторов обрастают дополнительными смыслами.

Прежде всего поэтому надо проговорить очевидную мысль: буква «ю» – это прежде всего буква. «Сакральное» знание, которое доступно ребенку в три года и которое в реальном плане можно получить из букваря – то есть, опять же, с прагматической точки зрения в идее знания конкретной буквы нет никакой мистики, и это предельно важная мысль, которую нельзя упускать. Но возникает вопрос, почему же именно эту букву выбрал автор.

Что если и за выбором этой буквы стоит не один источник, а сразу несколько причин, благодаря которым «Ю» стала восприниматься на ерофеевском языке как точка пересечения нескольких смысловых линий? Одной из таких линий вполне может быть первая буква имени возлюбленной. Еще одной – позиция буквы в алфавите. А еще одной или несколькими соприкасающимися линиями – эффектность этой буквы с точки зрения поэтического языка, уже – звукосимволистской традиции.

К примеру, среди источников, составляющих поэтический «ореол» буквы «ю», – хрестоматийные лермонтовские строки «Я без ума от тройственных созвучий / И влажных рифм – как например на Ю»[1238]. Но синестетическим восприятием буквы только в лермонтовском изводе ассоциативный набор, вероятно, не ограничивается. В статье «„Сладкие“ и „влажные“ рифмы у Лермонтова» К. Ф. Тарановский вспоминает рефлексию К. Д. Бальмонта над звуком [Л] в книге «Поэзия как волшебство»[1239]. Есть там и описание гласной «Ю»:

Я беру свою детскую азбуку, малый букварь, что был первым вожатым, который ввел меня еще ребенком в бесконечные лабиринты человеческой мысли. ‹…› Легче произносить гласные, согласными овладеешь лишь с борьбой. Гласные – это женщины, согласные – это мужчины. Гласные – это самый наш голос, матери, нас родившие, сестры, нас целовавшие, первоисток, откуда, как капли и взрывные струи, мы истекли в словесном своем лике. Но если бы в речи нашей были только гласные, мы не умели бы говорить, – гласными лишь голосили бы в текучей бесформенной влажности, как плещущие воды разлива. ‹…› Ю – вьющееся, как плющ, и льющееся в струю[1240]. ‹…› Смягченные звуковести Я, Ю, Ё, И, всегда имеют лик извившегося змия, или изломной линии струи, или яркой ящерки, или это ребенок, котенок, соколенок, или это юркая рыбка вьюн[1241].