В чрезвычайно пестрой интертекстуальной мозаике первых путевых главок есть своя композиционная логика: рамой всей этой части «Москвы – Петушков» являются отсылки к великим трагедиям – Шекспира и Корнеля. Намек на трагическое неслучаен – уже в начале поэмы раскрывается неразрешимый конфликт: Веничка распахивает душу в своей «всемирной отзывчивости», а его отталкивают и гонят; он пьет «за здоровье всего прекрасного и высокого», а его приготовились «пи́здить по законам добра и красоты» (Ерофеев 2003: 141).

Следующая доза Венички, принятая в два приема – перед Никольским и перед Салтыковской, – сопровождается особенным нагнетением патетики. Здесь начинается новый, героический этап Веничкиной биографии: после Реутова он, в полном соответствии с шиллеровской эстетикой, «одним-единственным волевым актом» возвышается «до высшей степени человеческого достоинства», поскольку отваживается сначала устремиться к чрезмерному, а затем – открыться таинственному и страшному.

Хотя патетика эта, по Веничкиному обыкновению, опрокинута в низовой гротеск и пародическую буффонаду, все же именно в момент возвышенной декламации, как раз между Никольским и Салтыковской, через все пересмешнические заглушки, кажется, прорывается авторский голос. В начальных главках «Москвы – Петушков» можно найти одно из ключевых слов – то, которое приближает к истине, то, с помощью которого «ее удобнее всего рассмотреть» (Ерофеев 2003: 144). Это слово – «бездна».

Всего на перегонах от Никольского до Есина ерофеевский герой подводит нас к краю трех бездн.

Первая из них – бездна повседневного опыта, ежедневно, ежечасно разверзающаяся перед ним «истина» скорби, страха и немоты: «И я смотрю и вижу, и поэтому скорбен» (Ерофеев 2003: 144). «Мировая скорбь» и «мое прекрасное сердце» – в смежности, в диалектическом родстве этих «минуса» и «плюса», возможно, и прячется ключ к загадкам Венички и Венедикта: настоящие ценности испытуются и утверждаются бездной, вне бездны они обесцениваются, оборачиваются «вздором».

Идея первой бездны проясняется на пороге второй – бездны отцовства. Есть только один исток, из которого берет начало отцовство как смысл и сверхсмысл, – стихия ужаса. То, что Веничка испытывает к «бедному мальчику», он может выразить лишь на языке аффекта и обсессии.

Третья Веничкина бездна – многоликая бездна Эроса. Встреча с «белесой» описывается как взаимное откровение («что-то ‹…› прозревал», «ответное прозрение» (Ерофеев 2003: 148)), сопровождающееся обменом знаками. Прозрение, знаки – чего? Бездны. Только благодаря этой демонической причастности бездне она, «рыжая сука», и способна воскресить героя, повелеть ему: «Талифа куми!»