«L’écriture c’est moi» [ «Почерк – это я»], и если Вы хороший графолог – Вы по почерку письма могли бы установить, что с автором опять что-то неладно (сам я разницу своих почерков очень хорошо знаю). С середины декабря до середины февраля чувствовал себя превосходно… <…> А сейчас опять одолевает бессонница, разболтались нервы. Это всегда некстати, а сейчас – особенно: на столе ждет работа… <…> После блохо-ставицких приключений <…>…есть и еще кое-какие кинематографические перспективы и эспуары [надежды], но к сожалению даже самые розовые не меняет на франки ни один банк. <…> А в Париже – уже весна, мимозы и фиалки на улице, влюбленные нагло целуются во всех метро… Не повезло бедняге Федину: пока он здесь жил – все время была отвратительная погода. А теперь греется у своей петербургской печки. <…> Кстати, о Петербурге: прочтите роман Б. Темирязева «Повесть о пустяках», Вам приятно будет вспомнить свои петербургские годы, это – роман о Петербурге, о нашем городе. Об авторе я Вам, кажется, рассказывал: таинственная личность, в натуральности его никто не видал. Но он существует: на днях у консьержа мне была оставлена эта книга с авторской надписью (хотя я автора и не знаю). <…> Очень любопытная книга[556].

«L’écriture c’est moi» [ «Почерк – это я»], и если Вы хороший графолог – Вы по почерку письма могли бы установить, что с автором опять что-то неладно (сам я разницу своих почерков очень хорошо знаю). С середины декабря до середины февраля чувствовал себя превосходно… <…> А сейчас опять одолевает бессонница, разболтались нервы. Это всегда некстати, а сейчас – особенно: на столе ждет работа… <…>

После блохо-ставицких приключений <…>…есть и еще кое-какие кинематографические перспективы и эспуары [надежды], но к сожалению даже самые розовые не меняет на франки ни один банк. <…>

А в Париже – уже весна, мимозы и фиалки на улице, влюбленные нагло целуются во всех метро… Не повезло бедняге Федину: пока он здесь жил – все время была отвратительная погода. А теперь греется у своей петербургской печки. <…>

Кстати, о Петербурге: прочтите роман Б. Темирязева «Повесть о пустяках», Вам приятно будет вспомнить свои петербургские годы, это – роман о Петербурге, о нашем городе. Об авторе я Вам, кажется, рассказывал: таинственная личность, в натуральности его никто не видал. Но он существует: на днях у консьержа мне была оставлена эта книга с авторской надписью (хотя я автора и не знаю). <…> Очень любопытная книга[556].

В этом был элемент шутливой мистификации, так как он прекрасно знал, что «Повесть о пустяках», недавно опубликованная в Берлине под псевдонимом, написана художником Ю. П. Анненковым. К этому тексту эмигрантская общественность отнеслась с некоторым подозрением: «Этот роман о революции воспринимался как советский благодаря типу повествования, полному выразительных “приемов”, основанных на технике монтажа, и языку, напоминавшему советский “орнаментализм”. Некоторые восприняли его как провокацию, предполагая, что роман был написан советским писателем» [Livak 2003: 30]. Эта ситуация, отразившая возросшие разногласия между консервативными литературными вкусами эмиграции и эстетикой первого поколения советских писателей, возможно, объясняет также, почему за пять лет до этого роман «Мы» Замятина был встречен во Франции без особого энтузиазма.