Мой адрес, к сожалению, прежний: Париж. Сижу у кинематографического моря и жду погоды. Когда и куда уеду – не знаю. Скорее всего, в середине июля – куда-нибудь недалеко под Париж – чтобы ждать в более приятной обстановке. Дела затеяны интересные, целых три сразу, но что из них выйдет – предсказать труднее, чем выигрыш в Национальную лотерею. Между делом начал писать несколько новых маленьких рассказов (из прежних все подходящее уже переведено).

На этот раз он попросил послать ему не лекарства, а по возможности что-нибудь небольшое из Загреба, например легкий табак, щербет или рахат-лукум[560]. По-видимому, тогда впервые после приезда во Францию у Замятина появилось настроение написать что-то новое, хотя результаты, надо сказать, были достаточно скромными. Например, в его «Часах» незадачливый бюрократ выставляет себя идиотом перед своей привлекательной секретаршей. Действие рассказа происходит во время Гражданской войны, но это никак не влияет на сюжет, рассказ так и остается лишь забавной историей. Возможно, именно его в июле не допустил к печати в «Revue de France» Марсель Прево, попросив у Замятина тексты, по качеству более соответствующие присылавшимся ранее [BAR, Box 5].

Сообщение Федина о том, что Замятина приняли в Союз писателей, по-видимому, дошло до последнего 25 июня, и они с Людмилой в тот же день отправили Федину открытку с улицы Риволи. Людмила пишет, что недавно они ездили на машине в Шампань и видели Реймсский собор, а также посетили винные погреба, где с удовольствием продегустировали разные сорта шампанского. Замятин пообещал Федину, что скоро напишет ему о своих новостях более подробно: «Начатое длинное тебе письмо будет кончено и послано на днях. А пока – salut! [прощай!]» [Федина и Коновалова 1998: 107]. Однако пройдет еще шесть недель, прежде чем он напишет это обещанное длинное письмо. Одна из проблем заключалась в том, что Замятин снова плохо себя чувствовал. Возможно, ухудшение самочувствия было вызвано стрессом, связанным с попыткой определиться по поводу возможного возвращения в СССР после того, как он был официально принят в ряды советского литературного истеблишмента. Через месяц он напишет Куниной-Александер:

Чувствую себя погано – настолько, что одно время вел жизнь преимущественно горизонтальную. Настроение – соответствующее. До конца следующей недели, вероятно, просижу в Париже, а затем – вероятно, буду где-нибудь под Парижем – где, это выясню на днях. <…> Может быть, удастся устроить и какое-нибудь более далекое путешествие… например, в Югославию. Решается все это арифметически-просто: количеством франков[561].