В Париже произошла катастрофическая «не-встреча» Пастернака с М. И. Цветаевой, с которой он не виделся с 1922 года, хотя они продолжали обмениваться эмоциональными письмами. Видимо, боясь, что обо всем будет доложено в органы безопасности, до смерти напуганный Пастернак пробормотал что-то банальное и непонятное в ответ на вопрос Цветаевой, не стоит ли ей вернуться в СССР, как ее убеждали муж С. Я. Эфрон и дочь Ариадна. Она была озадачена и разъярена [Саакянц 1997: 648]. Анненков на своей машине возил Пастернака и Замятина по Парижу и в Сен-Дени. Возможно, после разговора с Пастернаком им удалось составить для себя более ясную картину действительного положения дел в Москве, в то время как Цветаевой этого сделать не удалось. По окончании конгресса в Париже открылась выставка русского искусства, проходившая с 26 июня по 10 июля. Эта была уже вторая крупная выставка русских художников, которую Замятин посетил в Париже, и она сильно отличалась от выставки «Мира искусства», прошедшей в 1932 году. Эта более «советская» выставка была организована мужем Цветаевой С. Я. Эфроном от имени «Союза возвращения на родину» (он считался напрямую подчиненным ГПУ), и на ней были представлены работы Ю. П. Анненкова, Н. С. Гончаровой, М. Ф. Ларионова и М. 3. Шагала.

Высказывалось предположение, что Замятина могли даже приравнять к официальным членам советской делегации – или, возможно, он просто автоматически имел право присутствовать на конгрессе в качестве члена Союза советских писателей? В любом случае, его парижские знакомые – Эренбурги и Савичи – активно участвовали в организации этого мероприятия, и он смог встретиться со своими давними друзьями из СССР. Никитин пересказал впечатления А. Н. Толстого от встречи с ним, а Тихонов, впервые в жизни оказавшийся за границей, вспоминал, что Замятин, как и Цветаева, регулярно приходил на сессии конгресса. Он отметил, что тот вел себя уже не как уверенный в себе английский джентльмен, а как человек, переживший много неудач[578]. Интересно предположить, что Замятин, возможно, познакомился на конгрессе с Олдосом Хаксли или еще раз встретил Герберта Уэллса. Вероятно, он также входил в число тех пяти тысяч человек, которые, как Бабель, присутствовали на состоявшемся 30 июня официальном открытии нового бульвара Максима Горького в рабочем районе Вильжюиф на юго-востоке Парижа [Фрезинский 19966:166–168; Фрезинский 1998: 197]. В эти дни у него было много возможностей понаблюдать за своими товарищами-писателями из СССР и обдумать их положение. Общение с ними явно не убедило его в необходимости возвращения в Ленинград, и, возможно, именно этот конгресс склонил его к окончательному решению не возвращаться.