В самом конце года Замятины, а также выдающийся филолог Б. Г. Унбегаун с женой были приглашены Цветаевой на организованный ею вечер. На нем также присутствовали ее муж С. Я. Эфрон (возможно, советский агент) и дети Ариадна и Мур. Все трое к тому моменту в той или иной степени разделяли промосковские взгляды и хотели вернуться в СССР. Сама Цветаева, чей круг знакомств в Париже пересекался с кругом Замятина – например, в него входили такие люди, как Ходасевич, Шарль Вильдрак, Прокофьев и Слоним, – испытывала большие сомнения по этому поводу. Трагическое развитие событий после того, как семья все-таки вернулась – сначала в 1937 году Ариадна, затем Эфрон (тайно), а в 1939 году сама Цветаева с сыном Муром, – конечно, доказало ее правоту. Когда Цветаева приехала в Москву, она узнала, что ее сестра отправлена в трудовой лагерь. Вскоре арестовали Ариадну, затем Эфрона, которого, судя по всему, расстреляли. Цветаева покончила жизнь самоубийством в 1941 году, а все следы Мура пропали во время войны.

11 января 1936 года Замятин писал Куниной-Александер: «Эту зиму я чувствую себя гораздо приличней, чем прошлую. <…> Недавно кончил один сценарий, а сейчас, отправивши это письмо, сажусь за другой»[584]. Первым из упомянутых им сценариев была, вероятно, экранизация пьесы Горького «На дне» для Жана Ренуара[585]. Он и правда мог сразу перейти к работе над следующим сценарием, потому что его 30-страничная киноверсия «Мазепы» датирована 15-м числом того же месяца [BAR, Box 2, 6; BDIC, dossier 58]. За день до окончания работы он послал шутливое и одновременно полное практических деталей письмо о своих финансовых делах А. Н. Толстому, недавно побывавшему в Париже. Обращает на себя внимание то, что он обращается за помощью уже не к Федину:

Дорогой товарищ-греховодник, <…>…напиши о деле, о котором мы говорили в Париже: по поводу моих гонораров [за «Блоху»] в Драмсоюзе. На получение этих денег я послал доверенность нашей Аграфене Павловне, засвидетельствованную в Парижском Советском консульстве – и все-таки денег по ней не выдали: заявили, что срок доверенности будто бы истек (хотя я отлично помню, что давал доверенность не на определенный срок). Мне эта волокита надоела. Мои авторские гонорары принадлежат мне, и задерживать их выплату Драмсоюз не имеет никакого права. Деньги эти мне нужны. Зачем – я тебе в Париже рассказывал. Я не хочу прежде всего, чтобы в ожидании моего приезда Аграфена Павловна жила впроголодь. Мне нужно выписать много советских изданий – и так далее. Словом: будь добр, сядь на свою машину, съезди в Драмсоюз и получи там мои деньги. Доверенность прилагаю. Из полученных сумм дай Аграфене, скажем, пока тысячу. Сколько останется у тебя – напиши. <…> Половину зимы сидел и писал роман, а с декабря навалились кинематографические заказы один за другим. Дела заворачиваются интересные. Скоро, похоже, поеду в Лондон [Толстой 1989: 250–251].