Мужества в защите своих позиций «формалисты» проявили очень мало: они не столько защищались, сколько каялись в своих «ошибках». Мазохистское покаяние, кажется, вообще надо включить в число основных свойств пресловутой ame slave [славянской души]. Эпидемии публичных покаяний за годы революции уже разыгрывались в советской литературе, часто представляя собою нечто, напоминавшее средневековые процессии флагеллантов. Меня всегда удивляло, что старые, настоящие революционеры спокойно созерцали эти процессии.

Мужества в защите своих позиций «формалисты» проявили очень мало: они не столько защищались, сколько каялись в своих «ошибках». Мазохистское покаяние, кажется, вообще надо включить в число основных свойств пресловутой ame slave [славянской души]. Эпидемии публичных покаяний за годы революции уже разыгрывались в советской литературе, часто представляя собою нечто, напоминавшее средневековые процессии флагеллантов.

Меня всегда удивляло, что старые, настоящие революционеры спокойно созерцали эти процессии.

Только Пастернак повел себя достойно, выступив против доводов, приводимых критиками «формализма». Замятин снова ссылался на высказанное в 1934 году Жаном-Ришаром Блоком мнение о важности литературы «для 5000», т. е. текстов, которые могут не понравиться массовому читателю, и, цитируя известную фразу, которой Сталин на совещании в октябре 1932 года охарактеризовал писателей, отмечал: «Если писатели – “инженеры человеческих душ”, то ведь лаборатория, эксперимент – необходимое условие работы инженера. И пусть из 1000 опытов удачным окажется только один: 999 неудачных не менее нужны, чем этот последний»[587]. В Москве, однако, преследования продолжались, и Пильняк, которого наряду с ним самим третировали с 1929 года, был вновь подвергнут открытым нападкам со стороны литературного истеблишмента. 28 октября его роман «Мясо», написанный в соавторстве с С. М. Беляевым, был публично осужден на заседании Союза писателей[588].

Из отправленного 24 мая Постникову в Прагу еще одного длинного письма Замятина видно, что литературная ситуация в России по-прежнему заботила его:

Сегодня – первый по-настоящему весенний день, тепло и солнечно. Повеселей и на душе, хотя так, как будто, веселиться особенно нечему. Есть люди, которые радуются, что в России – колбасы, чины и ордена, а меня воротит от одного слова «орденоносный». Среди уважаемых писателей – все то же подхалимство. Срам: дождались до того, что «Правда» публично порет их за излишнее усердие! <…> Но эта порка – хороший знак: не вырастут ли и там из рабов – люди? Тогда и мне можно будет работать там (если не будет поздно). А пока сижу здесь, хотя Париж уже осточертел мне. <…> Большая часть зимы работа над романом (тот же мой «Атилла»), написана первая часть, но в результате, понятно, казна пуста. Опять кинематограф… Печатаюсь помаленьку у французов, голландцев, сербов, американцев. У французов – больше всего. <…> Людмила Николаевна – здравствует в Париже, который ей надоел* еще больше, чем мне.