«Кажется, вчера я наделал много глупостей, — писал он жене днем позже. — Послал два очень глупых истерических письма Шестеркиной. […] Не думай также, что я писал их под влиянием морфия. Нет. Все это так на меня повлияло, что я его почти не касаюсь. Вероятно, здесь же и брошу, сразу. Но я очень подавлен случившимся. Полагаю, что ты понимаешь мое состояние. Отчасти ведь и на Тебе лежит ответственность. Не будь Тебя, не было бы и этого. Ты не виновата, никто не станет спорить, но Ты — среди причин, это бесспорно. Пытаюсь успокоиться и овладеть собой. Может быть, удастся. Пока оставь меня одного, мне это так нужно, очень. Во всяком случае, если жить дальше, то совершенно по-другому. Со вчерашнего дня я прежний исчез: будет ли „я“ другой, еще не знаю. Но „Валерий Брюсов“, тот, что был 40 лет, умер».

Недоброжелателей и просто сплетников хватало. «Москве слухи достаешь иностранный паспорт мне что делать», — телеграфировала Иоанна Матвеевна. «Слухи о загранице, о чем Ты мне телеграфируешь, конечно, вздор, — ответил Валерий Яковлевич. — Ни им, ни всяким слухам не верь. Ничего я не сделаю, не посоветовавшись с Тобой. Живу в Петербурге потому 1) что мне необходимо одиночество; 2) чтобы избегнуть всех этих „cлухов“; 3) что мне нестерпимо было бы видеть знакомых и слышать их лицемерные соболезнования или самодовольные укоры. […] Ты мне должна помочь во многом, делая все, чего я делать не могу»^{32}. Едва ли не единственные, с кем он виделся, были Мережковские. «Брюсов так вошел, так взглянул, — вспоминала Гиппиус, — такое у него лицо было, что мы сразу поняли: это совсем другой Брюсов. Это настоящий, живой человек. И человек — в последнем отчаянии. […] Был ли Брюсов так виноват, как это ощущал? Нет, конечно. Но он был пронзен своей виной»^{33}. «Валерий Яковлевич, милый, Вы нам стали близки, — писала Зинаида Николаевна 14 декабря. — Мы все помним все это время, думаем о вас глубоко и нежно. […] Через страдание видишь человеческие глаза. И уж потом никогда не забываешь».

Двадцать седьмого ноября Львову похоронили на Миусском кладбище (могила не сохранилась); похороны, по просьбе брата покойной, частично оплатил Брюсов. От его имени был возложен венок с надписью: «Вы, безнадежные, умрите без боли: где-то есть нежные просторы воли»^{34}. Позже на памятнике выбили строку из Данте «Любовь, которая ведет нас к смерти»^{35}. В день ее похорон в Москву из Петербурга приехал Верхарн. Брюсов нашел силы переговорить с ним в столице и объяснить, почему не сможет встретить друга в Первопрестольной. Дела звали домой, не считаясь с душевным состоянием. «С Верхарном не очень тут знают, что делать, особенно в Кружке. […] Я посоветовала тебе уехать, теперь советую вернуться», — торопила Иоанна Матвеевна, которой пришлось встречать гостя на вокзале.