– Nein! Nein! – строго сказала она.

Император уступил, но лишь на время… Император сгорал от желания поскорее доехать до Компьена и там поскорее добраться до заветного «местечка» своей ненаглядной невесты… Вскоре с императором они остались одни.

Наполеон, подойдя к ней, спросил, какие рекомендации дал ей отец перед отъездом.

– Он сказал, что как только я останусь наедине с вами, то должна исполнять абсолютно все, что вы потребуете от меня, и что должна повиноваться вам во всем, чего бы вы от меня ни потребовали.

– Сейчас я хочу переспать с вами, – признался Наполеон.

– К вашим услугам, – ответила она» (Кастело. С. 255–256).

Князь Куракин присутствовал на бракосочетании Наполеона и эрцгерцогини Марии-Луизы (Наполеон развелся с Жозефиной в конце 1809 года), от имени императора Александра поздравил Наполеона и Марию-Луизу с браком, а Наполеон заверил Алексея Куракина, что этот брак с австрийской герцогиней не изменит его отношения к России. Но у дипломатов появились сомнения. «Я вовсе не желал бы видеть разрыв союза, подававшего нам основательные надежды, – писал князь Куракин, «человек миролюбивый и сговорчивый», графу Румянцеву 5 (17) июня 1810 года. – Но военные успехи французов, ослабление Австрии и родственная с нею связь, все эти обстоятельства значительно понизили цену нашего союза. Теперь уже не Рейн, а Висла – граница Франции. Туда должны быть направлены все наши оборонительные средства. Не осталась ли Россия единственною из всех держав Европейского материка, сохранившею и свою территорию, и свои силы? Развивая их и заставя страшиться себя, мы успеем более, нежели угождениями, снискать приязнь Франции… Будем ее друзьями, но не допустим обмануть себя» (Архив Министерства иностранных дел).

Император Александр и граф Румянцев, прислушиваясь к мнению князя Куракина и других дипломатов, конечно, меняли и свою внешнюю политику: «Будем друзьями, но не допустим обмануть себя».

«Во всех низших школах Французской империи преподавали Катехизис, в котором, между прочим, было сказано, что сам Бог поставил Наполеона Великого своим представителем на земле и что всякое вероломство в отношении особы Императора французов подвергает виновного вечному проклятию» – это приказание Наполеона, ослепленного лестью и услужливостью окружающих.

Модест Богданович, как и последующие историки, дал разностороннюю характеристику императору Наполеону тогда, когда он достиг своего высшего могущества в Европе: «Одаренный способностью быстрого соображения, он весьма часто не обслуживал важнейших предметов с надлежащею внимательностью; его воображение, увлекаясь за пределы возможного, вводило в ошибки его обширный разум, а холодные, себялюбивые расчеты ума нередко заглушали голос сердца и не позволяли развиться в нем порывам великодушия и добродетели. Не доверяя вполне никому, и даже друзьям своим, презирая людей вообще, не веря в добро, он искал одной славы и не заботился ни о выборе средств к ее достижению, ни о гибельных последствиях своих успехов. Никто не отрицал в нем гениальности, но напрасно льстецы называли его Великим, потому что в основании истинного величия должны лежать дела добра, а не бесплодные подвиги. В 1810 году, когда его могущество достигло высшей степени, все преклонялись пред ним в боязливом молчании. На его больших выходах, где собирались короли, принцы, высшие сановники, военные люди и знаменитые ученые, господствовала гробовая тишина. Каждое слово его, жадно ловимое и быстро передаваемое иностранными агентами во все страны Европы, возбуждало толки, надежды, опасения. Наполеон на придворных выходах в мундире со звездою Почетного легиона, со шляпою под мышкою, порывисто переходил от одного лица к другому, то даря приветом, то оледеняя явным презрением. Его взор, постоянно задумчивый, мрачный, опущенный вниз, по временам обращался к кому-либо из присутствующих и как будто пронизывал его мысли. При улыбке, скользящей на устах завоевателя, глаза оставались неподвижны, либо черты лица его принимали какое-то страшное выражение смеха, подавленного суровостью. Его речь была коротка, отрывиста, и даже ласковое слово его отзывалось обычною угрюмостью и казалось гневным» (Богданович. Т. 3. С. 84–85). Глубина порока не доходила до него.