– Входите, – сказала Роземари, распахнув дверь.

Произношение ее было чудовищным, и каждое ее слово требовало больших усилий: от нее самой – физических, от меня – умственных. Я изо всех сил пыталась воспринять на слух слова, с которыми Роземари не могла сладить, и делала понимающее лицо, в то время как мозг едва ли не дымился от страшных усилий, уходящих на расшифровку того набора звуков, которые предполагали какие-то смыслы.

Роземари, несмотря на возраст, болезнь и тяжелую походку (она прихрамывала, жалуясь на свои ноги), тем не менее выглядела крепкой женщиной. Она казалась симпатичной – особенно когда улыбалась. Фрау Клауссен усадила меня на диван в маленькой гостиной. В комнате еще было кресло, стул, два серванта с посудой за стеклом, на одном из которых поблескивала позолотой Звезда Давида, а также круглый деревянный столик, покрытый белой скатертью: на нем стараниями Роземари возникли чашки с блюдцами и дешевый пластиковый чайник, в котором она вскипятила воду.

– Я слышала вашу историю, – осторожно начала я, – про вашего отца и вашего крестного.

Роземари мягко кивнула.

– Вашим крестным ведь был Гитлер?

– Да, – согласилась она, позвякивая чашкой о блюдце. Эта женщина, родившаяся в 1934 году, была дочерью генерала, который сначала пользовался уважением фюрера, а потом утратил его. Роземари указывает свою дату рождения как 16 августа 1934 года – в этот самый день Германская республика была объявлена Третьим рейхом.

– Гитлер прилетел в Гамбург в тот день, когда я родилась. А отцу – такова работа, он был начальником полиции в Гамбурге, – нужно было встретить его на аэродроме. Мой отец был очень счастлив, и Гитлер спросил его: а чего ты такой счастливый? И отец сказал: потому что у меня родилась дочь, Роземари. И Гитлер сам предложил стать моим крестным… Так я не по своей воле получила вот такого знаменитого крестного.

Мы говорили с ней довольно долго. Но большую часть времени – о религии. Роземари упрямо скатывалась туда. Она спрашивала меня про Россию, про родных и близких, про войну и дедушек, которые ее прошли.

– Но они оба уже умерли, – растерянно сообщила я Роземари, которая вдруг встала передо мной на колени.

– Всё равно. Попроси от моего лица прощения у всех своих близких, родных и знакомых, скажи им, что я каюсь, что я прошу у них извинений за то, что сотворили с ними немцы.

Сказать, что я растерялась, – ничего не сказать. Ну как бы вы отнеслись к тому, что незнакомый пожилой человек встает перед вами на колени и просит прощения за всю германскую нацию и Вторую мировую войну? Это был ступор. Я поспешила поднять Роземари и уверила ее, что всё всем передам, лишь бы она уже села нормально в кресло, вытянув больные ноги, и принялась за чай.