Карпин расположился в противоположном углу и словно умер, ни звука, ни шороха. С Решетовым было сложнее. Соскучился капитан по общению, еле угомонили. Людочка от него пряталась и ревела ревмя. Ухаживать Решетов мастер. Ничего, вытерпела, ей это зачтется при раздаче наград.

Медсестра, сгорбившись, сидела за дощатым столом возле нар, бессильно уронив голову на руки. Из-под косынки змейкой выбилась темная прядь. Намучилась девка. Но не спит, вся на иголках. За нее Зотов переживал больше всего. Мужики – тертые калачи, пороха вдоволь нанюхались, а девчонке семнадцать лет, для нее война только страшные байки и раненые, требующие ухода и ласки. Она видела кровь, видела страдания, видела смерть, но не войну. Девочкам не нужно видеть войну. От этой мысли становится стыдно. Сколько их, таких Людочек, вчерашних школьниц и любящих дочерей? Сотни тысяч, миллион? Радистки, телефонистки, зенитчицы, медики, летчицы, партизанки и снайперы. В самом пекле страшной войны. Забывшие косички и бантики, забывшие первые робкие поцелуи, сменившие туфельки на безразмерные сапоги. Девочки, милые девочки… Простите нас, если сможете. Ведь это мы пустили немца сюда. Мы, обязанные вас защищать.

Решетов барином развалился на нарах и смотрел в потолок. Левая рука, свесившись, отщипывала кусочки коры с плохо ошкуренного бревна. Велено гаду помирающего играть, а все неймется ему. «Скучно», – сказал, и все должны его развлекать. Ага, размечтался, пришлось в грубой манере поставить на место, только тогда обидчиво поутих. Решетов – человек порыва и действия, ожидание для него смерти подобно. Хорошее качество для боевого командира, отвратительное для оперативника. Но подкупает не этим; другой на его месте давно бы горячку порол. А этот нет, дивно спокоен. Покушение и гибель Есигеева перенес стойко, все держит в себе, прикрылся броней напускной веселости и равнодушия. Что внутри, разве черт разберет.

Несмотря на усталость, сон не шел, в голову лезли всякие мысли, крутя безумную карусель. В висках тюкали крохотные молотки, уши инстинктивно ловили посторонние звуки. Лагерь давно затих, погрузился в обморочное молчание. Изредка всхрапывали лошади, дважды мимо санчасти кто-то прошел, не задерживаясь и не пытаясь заглянуть. Придет убийца или не придет, оставалось только гадать. Рискнет или нет? Затаится или полезет на рожон, обнаглев от неуловимости и безнаказанности? Про липовый самолет известно всем, партизанский лагерь – большая деревня, в одном конце чихнут, с другого «будьте здоровы» желают. Приманка знатная, вон покряхтывает, болезный. Сказано – пластом лежать, а он червяком извивается. На огромном-преогромном крючке. А рыбка где-то здесь, рядом, затаилась и ждет. От этой мысли шевелились волосы на затылке. Зотов будто бы чувствовал чужое, опасное присутствие. Хотелось выбежать на улицу и остудить разгоряченное лицо. Но там, в непроглядной тьме, скрывался хищный, безжалостный зверь. Или воспаленное воображение играло злые шутки с хозяином.