– Никит, а Никит? – Из горла вырвался хриплый смешок.

– Ну. – Над краем склонилась черная фигура.

– Ты подумай над моим предложением. Еще не поздно уйти.

– Для меня поздно, Вить.

– Хозяин – барин. Можно вопрос на правах последнего желания обреченного?

– Валяй.

– Картинка сложилась, кроме одного – зачем ты к немцам ушел?

– Много хочешь знать. – В темноте вспыхнула спичка, на мгновение осветив меловое лицо Решетова. Заалел огонек сигареты. Капитан помолчал, выпустил струю сизого табачного дыма и произнес:

– Помнишь летчика-майора из самообороны Тарасовки?

– Расстреляли которого? Помню. Ты его еще предателем заклеймил. Кто бы знал…

– Не вяжись к мелочам. Помнишь его слова? Жить он хотел, просто жить. Я тогда слушал и мурашки бежали. Себя я тысячу раз спрашивал. И ответ один – жить, сука, хотелось, как угодно и кем угодно, но жить. И не в лагере издыхать, не в лесу мыкаться, а попытаться уцепиться за единственный шанс. Нас в июле в болотах крепко зажали, жрать нечего, помощи нет, связи нет, ни хера нет. Чуть шевельнешься – немцы артиллерией кроют. Лежим, живые и мертвые вперемешку, трупы раздулись, вонища жуткая. Люди сходили с ума. Командир наш, генерал-майор Алавердов, держаться приказал, мол, помощь близка, Красная Армия перегруппируется и со дня на день выручит нас. Ага, выручили. Немцы в матюгальник орут: «Рус, сдавайся, Минск взят, Киев взят, сопротивление бесполезно». Утром просыпаешься в трупной бурде, а кругом словно белый снег навалил, листовки с самолета накиданы. В листовках пропуск в плен: «Красноармеец, убивай жидов и комиссаров, тебя ждет горячее питание и хорошее обращение». Милости просим. Кто те листовки прятал, тех перед строем стреляли. Видел ты тот строй? Стоят оборванцы, все в грязище, крови и дерьме, неделю ничего не жравшие, кроме травы, а им про долг перед Родиной парят. Мрази. Вот тогда я сломался, подумал, на хер мне, такому молодому и красивому, подыхать? За что? Неужели, если я сдохну в этом болоте, Родине полегчает? Я тогда ротой командовал, от той роты к началу июля осталось двадцать семь человек. Кузьма с Малыгиным предложили к немцам уйти, у них уже группа была, свои проверенные ребята. Предложили, а сами ножики крутят. И я согласился. К немцу не хотелось с пустыми руками идти, подумали – если отличиться сумеем, по-иному плен наш пойдет. Как стемнело, окружили палатку генерала, охрану порезали, Алавердова скрутили и к немцам ушли. С подарочком.

Решетов замолчал, попыхивая сигаретой.

– И вам это зачлось, – закончил за предателя Зотов.

– Зачлось. – Решетов отбросил окурок и сразу прикурил новую сигарету, его руки тряслись, долго брякая полупустым коробком. – Вместо дулага, откуда выход один – ногами вперед, попали в полицию. Дальше ты знаешь. Не думал, что исповедоваться придется.