Но Жану и Клоди не суждено было оказаться и в желудке собственной матери. Потому что в сочельник Бернадетта разрешилась от бремени крупным и пухленьким мальчиком. Младенец тщетно оттягивал чахлую материнскую грудь, в которой не было ни капли молока. Тогда родильница стала укладывать двоих старшеньких спать, напевая им надтреснутым голосом старинную колыбельную:

Затем, когда старшие угомонились, Бернадетта пощекотала младенца, чтоб он поднял головку, взяла со стола хлебный нож и полоснула его по горлышку.

Утром на очаге аппетитно булькала густая похлебка, а мать довольно расхаживала по землянке, приговаривая:

– Горит огонечек, варит котелочек! Полно в нем убоинки, жирной да сладенькой…

– Но откуда убоинка, матушка? – спросил Жан с присущим ему любопытством, каковое не могли заглушить даже страшные муки голода.

– У медведя в лесу отняла, – удачно нашла что соврать Бернадетта.

Донельзя гордый столь героическим поступком матери Жан и молчаливая малышка Клоди принялись уплетать жирное варево за обе щеки прямо из закопченного котелка, а Бернадетта от них не отставала. И лишь почти доев, на самом дне Жан обнаружил не разварившуюся ручку младенчика…

Довольно кусков человечьего мяса повидал с тех пор этот котелок – иногда жилистого, стариковского, но чаще нежного – младенческого. Немалая заслуга в том принадлежала невесть откуда появившемуся в здешних краях рыбаку Папильону, который в одночасье сосватал вдовушку Бернадетту и сыграл пышную по меркам военных времен свадьбу, на которой гости закусывали друг другом, а главным деликатесом вместо традиционного зажаренного целиком хряка стал тот самый пухленький кюре, что незадолго до пиршества обвенчал молодых. Уж очень тот оказался вкусным да наваристым. Отчим Жана поставил дело людоедства весьма умело – так, что вскоре он и его новая семья остались единственными жителями деревни. Тогда Папильон с женой стали питаться мясом случайно забредших на огонек путников или ходить «на охоту» в соседние деревни. А потом пришел черед самого Жана. Отчим разинул свою огромную слюнявую пасть и проглотил мальчика целиком, словно гигантская рыбина того ветхозаветного пророка, про которого как-то рассказывал на проповеди ныне покойный кюре. Вот сидит малыш Жан в брюхе у дядьки Папильона, а тот снаружи ему и говорит:

– А ну, будь умницей, проклятый выблядок… Дай-ка дядьке Папильону потрогать твой крючочек…

Мальчик проснулся от того, что кто-то лез рукой к нему в его старые брэ[76] со стороны того широкого разреза сзади, моду на который, говорят, ввел король Людовик Сварливый, жестоко страдавший от поноса.