– Понятия не имею. Но свой миллион фунтов вы не увидите.

– Почему ты ко всему относишься с предубеждением? Нужно доверять людям, Ричард.

– Некоторым я доверяю.

– Кому?

– Тебе.

Она удивленно на него посмотрела, и что-то у нее внутри сжалось.

– Разумеется, доверяю. – Ричард налил воду в чайник и опустил крышку. – Тебя я знаю. А это какой-то янки. Такие люди получают удовольствие от демонстрации силы. Никаких денег он не даст.

Он взялся за поднос. Он хотел, чтобы она поспорила с ним, чтобы она приняла его пас. От этого он получал особое наслаждение. В другой раз она бы так и сделала, отчасти чтобы он остался доволен, отчасти потому, что она действительно верила в Джорджа Какстона Филипса и его деньги.

– Ты его не видел.

– Мне и не надо.

Она не стала отвечать. Она вся дрожала.

Они пошли обратно в маленькую гостиную.

В тот момент, когда она пошла за ним, она поняла, что собирается сделать.

Она думала, что сможет держать это глубоко в себе до конца своей жизни, и если бы он сейчас не сказал, что доверяет ей, то, вероятно, она бы смогла это сделать. Почему нет? Вины за собой она не чувствовала. Она чувствовала сожаление, но такое, с которым можно жить. Сожаление было вплетено в ткань ее жизни. Но, сидя сейчас в этой тихой комнате и глядя на то, как ее муж медленно подносит чашку китайского фарфора с золотисто-синим ободком к губам, на то, как он обнимает ее ладонями и как закрывает глаза, делая глоток, – она поняла, что нет, дальше носить в себе она это не сможет.

На стене висели часы с фарфоровым циферблатом и золотыми стрелками. Свадебный подарок от одной из подруг его матери, врученный им сорок три года назад. Сейчас, когда Мэриэл посмотрела на них, они начали увеличиваться, расплываться, циферблат засветился, а потом засиял в ее округлившихся от напряжения глазах, стрелки горели так, будто были объяты огнем. Рисунок на бледно-зеленых обоях за ними расползался.

Она сделала два коротких громких вдоха.

– Ты в порядке?

Если бы она смогла сейчас подняться, пойти на кухню и побыть там несколько минут в одиночестве, она бы успокоилась и больше не боялась того, что собирается сделать. А скорее всего, она бы и не сделала этого. Все бы продолжилось. Ничего не было бы сказано. Она бы вернулась, часы с белым циферблатом стали бы точно такими же, как раньше, а обои оставались бы неподвижны. Но она не могла подняться. Она даже не могла поднять свою чашку. Если бы она ее подняла, то расплескался бы весь чай, настолько у нее тряслись руки.

– Рон Олдхэм умер, кстати. Сегодня в ложе объявили. Еще один. – Он нагнулся, чтобы подлить себе чая. – Всех потихоньку скашивает. Такое время года. – Он снова внимательно посмотрел на нее. – Может, тебе лучше пойти в кровать?