Она будто окаменела, ее руки намертво сцепились вместе, мышцы ее рта, шеи, лица были парализованы. «Вот каково это, пережить удар, – подумала она, – когда ты точно знаешь и понимаешь, что ты хочешь сказать, но не можешь ни говорить, ни двигаться. И вынужден ждать, пока кто-нибудь тебе поможет. Поднимет тебя. Поговорит с тобой. Покормит тебя. Разденет тебя. Как было с ней».

Часы пробили четверть часа. Она подумала о том, какой же приятный у них звон. Нежный. Комната наполнилась тихим гулом, словно кто-то тронул невидимые провода. Это был красивый звук.

У нее во рту появился кислый вкус. В горле образовался сгусток желеобразной масляной субстанции, застрявший прямо посередине, который она не могла ни проглотить, ни вытолкнуть.

Ричард Серрэйлер отхлебнул еще чая. Его воротник сбился сзади. Сегодня он был в своей масонской ложе, где они играли в свои глупые игры с переодеваниями и никто никогда не смеялся, по крайней мере, так она всегда думала, потому что, если бы они были в состоянии смеяться, они бы взглянули на себя со стороны и хохотали бы потом до потери сознания. Он пытался убедить Криса и Саймона внести свои имена в список. Они только рассмеялись – оба, – причем в голос. Она сомневалась, что масонство теперь долго протянет.

Несколько внезапно гул в комнате прекратился, и комок у нее в горле рассосался. Она почувствовала себя совершенно спокойно.

– Мне нужно тебе кое-что сказать, – произнесла Мэриэл.

Он не ответил, но остановил на ней свой внимательный взгляд.

– Что ты думаешь о Марте теперь?

Он поставил свою чашку.

– Что я о ней думаю?

– Ты же думаешь о ней?

– А ты?

– О да.

– И что ты думаешь?

Она не хотела позволять ему встать на позицию допрашивающего, но он перевернул ситуацию, и теперь она вынуждена была отвечать. Она не была удивлена.

– Я думаю… Что двадцать шесть лет были слишком долгим сроком для того, чтобы позволять всему оставаться как есть.

– Для нас?

– Для нас. Для всех нас. Но для нее в первую очередь.

– Откуда ты можешь это знать?