Он прекрасно понимал, что сказали бы о его положении соседи, друзья детства, злая кухарка префекта или даже сам инспектор Джата: дурачок, тебе повезло, как никому, ты почему не видишь собственного счастья? Бросайся матери на шею, пой и танцуй! Нет, Илан своего счастья не видел. Дворец на холме, охотничьи замки в горах, плантации на юге, рабы, земли, сундуки с золотом, драгоценная посуда, парчовые одежды, — все это оставалось на словах, не входило ни в голову, ни в сердце. Как и женщина, давшая ему жизнь. А об отце лучше было не заикаться даже в уме.

Когда она рассказывала ему его собственную историю, сухим голосом, медленно шевеля сухими губами и шелестя стиснутыми сухими ладонями, слова ее падали как сухие семена в сухую землю. Илан ничего не мог бы сделать с собой, даже если бы очень постарался. Единственное, что он понял и принял — что пути назад не будет. Во-первых, он теперь не он. Не мальчишка из Болота, не имеющий забот серьезнее, чем клякса в служебном документе или подзатыльник от начальника. Во-вторых, а куда ему такому, ставшему не собой, идти? В префектуру? В маленький домик в поселке Болото? Проситься к Джате полежать в пристройке, чтобы проглотить и переварить все, что о себе узнал? Кому он там нужен. Все места заняты, даже то, на котором он три дня назад стоял. Префект уже взял нового секретаря. Только вот это, его собственное новое место, свободно. Иди во дворец на холме, Илан, ходи там по пустым комнатам, будь собой. И все тебя возненавидят еще хуже, чем ты ненавидишь сейчас себя сам. Другие будут завидовать. Третьи не узнают тебя потому, что знали Илана на другом месте, когда он был другим. Хорошо, когда жизнь начинается заново по собственному решению. А если вот так, обвалом мира?

Впрочем, к женщине, которая называлась матерью, ненависти не было. Она сама жила в такой же сухой пустоте, в которую из живого тепла Арденны внезапно погрузился Илан. В арендованном, полуобжитом доме с блеклыми голыми стенами, не беря в руки богатств из сундуков, не пользуясь окружением слуг и рабов. Но у нее хотя бы было дело, которому она посвятила свою странную сухую жизнь. К отцу ненависть была, но неправильная, смешанная со страхом и отвращением. С неприятием не только собственной судьбы, но и всего того, что было сделано до его рождения, чтобы судьба эта зародилась и состоялась. Когда пришел в себя после того, как надышался в подземелье живых спор пьяного гриба, раздавив где-то созревшую оболочку, первое, что захотел Илан — посмотреть на свое лицо в зеркале. Зеркало ему тут же дали, и он полдня поворачивал перед ним голову в одну и в другую сторону, пытаясь понять, похож он на кого-то из родителей или нет. Узнают его на улице, когда он выйдет, или не узнают. Раньше ведь не узнавали, чей он сын. Пока женщина не пришла, не отобрала зеркало и не сказала, что на всех предков он похож. Можно пойти во дворец на холме и поглядеть на старые портреты. Илан поверил. Во дворец идти не захотел. Отвернулся к стене. Даже переживать сил не было. Так, в пустоте, и заснул.