— О’Кийфа я тоже знаю. — Бенсон хотел было еще что-то сказать, но, по-видимому, раздумал и только разъяснил Маннистеру, как скорее всего добраться до названной им улицы.

Когда они прощались, Маннистеру казалось, что он теряет друга.

— Мне очень хотелось бы встретиться с вами еще раз, мистер Бенсон. Дайте мне, пожалуйста, ваш адрес.

Бенсон помедлил минутку, затем ответил с улыбкой:

— У меня, собственно говоря, нет адреса.

— Вы… У вас?

— Я люблю разнообразие и редко ночую дважды в том же доме. — Он заметил недоумение Маннистера и прибавил:

— Я не сумасшедший, не думайте, а дело в том, что в нашей стране свободы бывают разные обстоятельства… Попросите О’Кийфа, он вам расскажет об этом. И дайте мне ваш адрес. Если мне удастся, я приеду к вам.

Маннистер назвал свою гостиницу.

— Но я пробуду здесь не больше недели, — добавил он, — а затем я поеду домой, на ферму в Южной Дакоте.

— В Южной Дакоте! Я в конце месяца буду неподалеку оттуда, в Миннесоте. Может быть мы встретимся там. До свидания.

Маннистер не предчувствовал, при каких странных обстоятельствах должна была осуществиться эта встреча.

Он сел в поезд, шедший по направлению к Боуэри.

Проходя по жалким улицам рабочих кварталов, он вспомнил о своем недавнем впечатлении от аристократических лиц. Нью-Йорк — богатейший в мире город! Теперь же, глядя на эти узкие, грязные переулки, на неряшливых женщин и грязных детей, вдыхая тяжелую уличную вонь, он подумал: Нью-Йорк — самый жалкий, самый бедный в мире город.

Он смутно сознавал, что этот Нью-Йорк непременно должен быть таким для того, чтобы мог существовать тот, другой Нью-Йорк, залитый светом и золотом. Он подумал об эликсире молодости и совершенства и вспомнил, что в элегантном квартале он не встретил ни одной старухи. Проезжавшие в автомобилях и шедшие пешком ему навстречу дамы производили впечатление молоденьких девушек. Зато здесь! Женщины с младенцами на руках казались плохо сохранившимися сорока и пятидесятилетними старухами, с ввалившимися щеками, грустными глазами, почти беззубыми. Не было юношеской свежести даже на лицах молодых девушек. Маннистер шел в глубоком раздумье. Его охватило смутное сознание своей виновности. «Я не имел никакого права на целых шесть лет уйти от мира и его задач, — думал он: — Конечно, я был еще молод и неопытен, когда отправился в путешествие, но я уже понимал всю несправедливость нашего общественного строя». Он вспомнил об университете, о профессоре, который был уволен за слишком «радикальные» взгляды. Тогда Маннистер был единственным, протестовавшим против этого постановления. Он обошел всех членов совета и, несомненно, был бы исключен, если бы за него не вступился его дядя Генри Брайт, который имел некоторое влияние в совете. Затем он увлекся предстоявшей экспедицией и приключениями и, несмотря на все страдания, лишения и неудачи, провел шесть счастливых лет.