Книги были объедены дочиста.

Среди слабых проблесков света мелькнула тень. Я обернулась, но ничего не увидела. Бешено колотилось сердце.

И тут раздался едва различимый шепот. Тысячи голосов все бормотали, и бормотали, и бормотали. Неотчетливо.

Я отложила книгу в сторону и выбрала другую, с тяжелым позолоченным корешком. Стоило ее открыть, как из-под обложки вылетела белая моль. Она пронеслась мимо меня, задев щеку. Я почувствовала на ухе пыльный мазок крыльев и, вздрогнув, уронила рассыпающийся фолиант. Тот с глухим стуком упал на пол, тяжелый корешок громко ударил о каменные плиты и разлетелся на части.

Звук падения отозвался эхом.

А потом раздался шорох, словно пробудились тысячи и тысячи мотыльков.

Должно быть, они спали на каждой укрытой тенью поверхности, прятались в каждой щели между томами, сидели на каждом дюйме потолка.

В воздухе стало тесно от их пестрых крыльев. Вдыхая, я чувствовала их вкус. Вкус старых книг и едких чернил. Пыли древних библиотек и свежих, блестящих кожаных переплетов. Новой бумаги и сладкого клея корешков.

Мотыльки наводнили все вокруг. Взгляд мне застилали их белые крылья, а слух наполнился шелестом.

А потом внезапно моих ушей достиг шепот, рассказывавший о том, что я и не думала когда-нибудь узнать.

Я могла бы перечислить все триста имен четвертого аркадского Владыки Лета, и какие причуды всякий раз приводили к смене. Я прекрасно знала каждый листок, оплакиваемый вторым лавровым деревом у озера осенью одна тысяча пятьдесят первого года, но ничего о тех, кто укрывался в его тени, смотрел на звезды сквозь ветви или подмечал цвет листвы. Я знала, как на протяжении веков менялась одна-единственная граница Испании, но не имела понятия ни о причинах, ни какие новые страны она очерчивала.

Все это бессмысленно лилось в мой разум. Множество слов, воспоминаний, отрывков.

Я знала о каждом завтраке, съеденном и описанном безымянной писательницей за пятьдесят три года ее жизни. Знала стихи на иностранных языках и их сладкое звучание, но не понимала, что они означают. Знала, сколько раз появлялась на каждой странице утерянных рукописей Шекспира буква «С»; заметки на полях и правки утраченной рукописи Беды, но не саму работу; и половину генеалогии византийского императора Юлиана Отступника.

И наконец те секреты, которые мы искали.

Глава 38. Безумная в мансарде

Глава 38. Безумная в мансарде

В Его глазах бренность (есть те, кто скажет вам, что у него нет глаз, что верно лишь временами), и она иногда заставляет меня думать, что Он выжил, что наше появление было концом чего-то куда более великого и громадного, чем когда-либо могли бы стать мы.