Желтые глаза закрылись.

А плач стал тоньше. Он звенел в голове натянутой струной. Слушать его было невыносимо, но и уйти Томас не мог, потому и решился. Он сделал шаг. И еще один. Он вступил в лужу крови, темной, дымящейся, источающей сладкий аромат, который дурманил, хотя Томас прекрасно осознавал, насколько это противоестественно. Здоровый человек не может хотеть испить драконьей крови.

Значит, он, Томас, болен.

Он заболел много лет назад, когда увидел, как Берт идет к купели. Он разделся до трусов и майки, которая оказалась не слишком чистой. Он ступил в воду. Постоял. Сделал еще шаг. И еще. Он хотел что-то сказать, но вместо этого просто рухнул на спину.

И мистер Эшби, поморщившись, произнес:

- Этого следовало ожидать.

А потом его карандаш коснулся блокнота. Томас ждал, что Берту помогут. Сперва ему даже показалось, что брат просто упал, споткнулся там или поскользнулся, но Берт лежал, не шевелясь. А мистер Эшби был занят блокнотом.

И нужно было…

Нужно…

Томас кинулся к купели, не раздеваясь, только подумал, что за мокрую одежду мать в конец изругается, но это было неважным. Он помнил, как сам поскользнулся и рухнул в воду, успел выставить руки, принимая на них удар. Успел сделать глоток.

И второй.

Отплеваться – вода показалась горькой. Он схватил Берта и потянул. Он закричал, пытаясь дозваться, но не получилось. И Берт был тяжелым.

Мокрым.

Неудобным. Именно тогда Томас понял, что он мертв, что… невозможно вот так умереть, однако Берт мертв. А потом, когда он почти добрался до берега, который вдруг оказался далеко, появилась она. И поцеловала Томаса, выпив его почти до дна.

Почему не убила?

Из-за розы?

Или… из-за той последней мысли, которая тоже была о розах. Розу он так и не подарил, что нехорошо.

Зверь лежал, не сводя с Томаса взгляда.

Золото.

Чистое золото. И в нем тают и боль, и обида. Зверь знает, что спасения нет, и он счастлив. Он сам себя приговорил, к буре и сломанным крыльям. К смерти.