Кудлатая дворняга, ухватившая говяжий мосол, была из таких.

— Вот! — оскалился Кантор. — Вот!

Он протянул к дворняге трясущиеся руки:

— Повезло! Смотрите, сейчас вылетит птичка…

Собака бросила грызть. Присела на задние лапы, поджала хвост. Обмочилась от страха. Алексеев ясно видел собачьи глаза, налитые кровью, затёкшие желтоватым гноем. Во взгляде дворняги плескалась беззвучная мольба. Проплешины лишая, густо испещрившие шкуру, полуоторванное ухо — всё взывало о милосердии.

— Вот!

«Сейчас она сгорит, — ясно понял Алексеев, не в силах оторваться от чудовищного зрелища. — Выгорит изнутри, изойдёт вонючим дымом. Или превратится в ледышку. Глаза — стекло, шерсть — сосульки. Сейчас я увижу, как нюансер сбросит накопленный балласт, и несчастный сосуд утратит последнее, что имеет — жизнь…»

— Верите мне, Константин Сергеевич?

— Верю! — белый как стена, выдохнул Алексеев.

Кантор расхохотался.

Смех его сорвал собаку с места. Боком, упав, перекувыркнувшись, вновь вскочив на лапы, бедолажная псина чесанула за угол, дворами, к реке. Вослед ей, подгоняя больнее плети, нёсся заливистый хохот нюансера.

Собака сбежала, а Кантор ещё долго смеялся. Успокоившись, он достал носовой платок, вытер лицо и повернулся к Алексееву:

— Что, и впрямь верите, Константин Сергеевич?

— Верю!

— А зря.

Кантор был серьёзен. Лишь в глазах его, усталых и печальных, плясали искорки, подозрительно похожие на блёстки умолкнувшего смеха.

— Доверчивый вы человек. Трудно вам жить, с таким золотым качеством. Ничего мы не накапливаем, никуда не сбрасываем. Ни в человека, ни в собаку, ни в миску с кашей. Чепуха всё это, клоунада. А правда здесь другая. Нюансерство — опиум, дурман. Раз попробовал, два — пристрастился. К нему привыкаешь, прилипаешь всей душой. Не бросить, не отказаться, проще голову в петлю сунуть. Как вы сказали? «Насвистывать во время прогулки»?! Будете петь, играть, насвистывать! Никуда не денетесь, ясно? До конца дней своих…

— До ста двадцати? — не удержался Алексеев. — Или и здесь соврали?

— Соврал, каюсь. Не живём мы до ста двадцати. Хотя живём долго, это да…

— Как долго?