Сипарь с Ломом проснулись от спячки. Побросали охнарики[75] в грязь, галопом припустили за Костей и Ёкарем. Сипарь даже кашлять перестал. Тем временем Гастон-не-Гастон успел свернуть на Университетскую горку. Когда на горку вылетели преследовали, они увидели свою цель, шустро рвущую когти в сторону Павловской площади. Удирал гад, похоже, вовсе не от Кости с Ёкарем, двигаясь прежней заячьей скидкой, зигзагами и загогулинами, но быстро-то как! Задыхаясь, Костя вылетел на площадь — вон он, сучий потрох, к реке бежит! Утопиться, что ли, вздумал?
Вот же подляна, а? Казалось, догнать его — раз плюнуть…
— Уйдёт, ё! Живей давай!
Гурьбой влетели в узкий проулок. Едва не застряли.
— Твою мать!
— Куда он делся, ё?!
— Тихо, шелупонь! — зашипел Сипарь змеем подколодным. — Спугнёте гастролёра — без Лютого на клочки потрамзаю!
Стараясь не шуметь, фартовые растянулись цепочкой, двинулись гуськом, в затылок друг за другом. Костя шёл первым. Он-то и увидел мелькнувшую впереди фигуру в когда-то бежевом, а ныне грязном пальто.
— К реке забирает!
— Видел его?
— Ага! Свернул, падла…
Вместо награды за бдительность Костя огрёб увесистый пинок в зад:
— Топай, давай! Топай и зорь! И тихо, ракло!
Пинок — ладно. А за «ракло» было обидно страсть как! Проглотив обиду, Костя решил делать, что велено. Дважды ему чудилось, что они потеряли гастролёра — на диво шустрый, Гастон то и дело исчезал, и понять, куда он свернул, было задачей решительно безнадежной. Филин весь обмирал — всё, расправы не миновать! Зарежут, как пить дать зарежут! Нет, шло время, и впереди опять мелькало знакомое пальто.
— На зады тянет!
— На какие зады?!
— К «Гранд-Отелю», ё! Больше некуда!
Поселиться решил, что ли? Почему с площади не зашёл, через главный вход? На кой честному постояльцу по задворкам шариться?
— Бежим!