– Он еще не включен, но скоро будет. Мне до смерти хочется попробовать эту вещицу. Ну, на самом деле две вещицы. Ту, которая у тебя, и ту, которая у нее. Хочу сказать, ты думаешь, что любишь Вайолет, но задумывался ли ты о том, насколько сильно? Достаточно ли глубоко твое чувство? Я изобрел способ узнать это. Он даст ответ на простейший вопрос: что сильнее – твое чувство к тем, кого любишь, или страх перед невыносимой болью? Существует ли точка, в которой боль становится такой мучительной, что ты с готовностью передал бы ее тому, кого любишь, будь у тебя такая возможность? Мы скоро узнаем это.

– Прекрати, – прохрипел я, и если б не сильное обезвоживание, в моих глазах появились бы слезы.

– Энди, я даю ей шанс узнать, на что она способна. Пусть увидит тьму в своем сердце и не отворачивается от нее.

Высоко над головой зажегся свет.

Лютер держал ложку у моего рта.

– Тебе понадобятся все силы без остатка, – сказал он. – Ешь.

Пахло прогорклым яблочным пюре, но я так изголодался…

Лютер скормил мне четыре ложки из баночки с детским питанием, и уже когда он убрал банку в сторону, я начал подозревать, что яблочное пюре тут совсем ни при чем – скорее, какие-то другие гнилые фрукты или овощи, испорченные до неузнаваемости.

– Вкуснятина, – произнес он. – Правильно?

Я старался справиться с тошнотворными позывами.

– Восхитительно. Что это? – спросил я.

– Свекла.

Меня стошнило, и я весь испачкался.

– Отвратительно, Энди.

– Скажи честно, Лютер: ты убил его?

– Убил кого?

– Макса. Ее ребенка.

Кайт только улыбнулся.

В первый раз за год с лишним я смотрел ему в лицо. Прическа короче, чем мне помнилось, волосы свисали только до плеч, но остались все теми же – черными, с неестественно синеватым отливом, как у кожи черного полоза. Лицо тоже противоестественно бледное, зубы гнилые. И лимонный леденец во рту.

– Полагаю, это замечательно, что ты снова пишешь, – сказал Лютер.