Решив, что вытаскивать их оттуда слишком холодно и мокро, я понес младенцев через автоматические двери прямо в коробке в приемный покой. Там уже находились четыре человека: чета с ребенком, страдающим от колик, и молодой человек, от которого разило сивухой, державшийся за левую руку, обмотанную окровавленной футболкой.

– Можете сообщить медсестре, что какой-то человек подбросил двух младенцев и что мать мальчика сейчас является пациенткой этой больницы.

Они скептически осматривали меня мутными глазами.

Поставив коробку на журнальный столик, я направился к выходу; а когда автоматическая дверь разъезжалась, до меня донесся вздох матери того ребенка, что мучился коликами:

– О мой Бог…

* * *

Я ехал назад.

Я чувствовал себя странно.

Словно мне не терпелось вернуться к Лютеру.

Стеклоочистители смахивали дождевую воду, фургон несся по залитым водой улицам, а я рисовал себе сцену воссоединения Вайолет и Макса.

Она просыпается, медсестры уже в палате.

У Ви спрашивают, есть ли у нее сын.

Она отвечает: есть, а что?

Ее просят назвать имя и приметы, описать ребенка, и когда Ви выполняет их просьбы, в палату приносят Макса, теперь уже завернутого в одеяло.

Вайолет рыдает.

Ей еще очень больно, но она все равно садится на койке, натягивая трубки, по которым в ее тело поступают лекарства, и простирает руки к своему сыну.

Когда она склоняется над Максом, слезы капают на щечки малыша, и Ви касается его лица и шепчет:

– Мамочка здесь, сынок. Мамочка здесь.

Я прокручивал эту сцену в голове, и с каждым разом она становилась более эмоциональной.

Более трогательной.