Очнулся я на бетонном полу, без всякого представления о том, сколько провалялся в беспамятстве.

Сел, зевнул, с трудом поднялся на ноги.

Лютер все еще был без сознания.

Стоя над ним и глядя на то, что сделал, я старался отыскать внутри себя хоть какие-нибудь чувства.

На какой-то миг мне показалось, что он умер, и это вызвало лишь легкое сожаление – я больше не услышу его громкого крика.

Он, как солнечный свет, вызывал у меня сильные эмоции.

Нечто противоположное пустоте.

Я уже воображал, как мне их будет не хватать.

Хотелось расшевелить его, но я выбился из сил.

Оставив Лютера спать, я побрел по складу, пока не наткнулся на некое подобие спального места – заднее сиденье фургона или микроавтобуса, до сих пор упакованное в пленку.

Я свернулся на подушках и закрыл глаза.

Засыпая, я размышлял, кем стал.

Мы с Орсоном снова в его домике в пустыне, только теперь все иначе. Мы одни. Так близки, что нам даже разговаривать не надо. Каждое слово, каждое чувство передаются мысленно.

Мы идем через пустыню на закате; вокруг ни звука, только красноватый каменистый грунт хрустит под ботинками. Разговор веду я – вернее, произношу мысленный монолог. Говорю, что наконец понял, что мне жаль. Все, через что он меня провел, Орсон сделал из любви ко мне. Теперь я это знаю. Он постиг меня раньше, чем я – сам себя. Пытался показать мне это, но я швырял все доказательства обратно, ему в лицо.

Наконец мы забираемся на вершину пологого подъема, и вокруг нас расстилается пустыня – в любую сторону видно на пятьдесят миль.

Теплый вечер, солнце уже коснулось горизонта и ласкает наши лица.