— Эта благородная женщина — твоя жена. Это она написала проклятье на свинцовой табличке, это она украла твою булавку и спрятала ее под кроватью Криспа.

Фауста заливается краской.

— И ты поверила какой-то там жрице? Да она обыкновенная проститутка! А как же слова капитанов гвардии, которые сказали, что Крисп подкупил их, чтобы армия пошла против моего мужа?

— С ними я поговорила тоже, — тон Елены колючий, как крюки в пыточном застенке. — И все они как один забрали свои слова обратно.

Ее взгляд подобен кинжалу и нацелен в Фаусту. Та отвечает ей с не меньшей яростью. Имей каждая под своим командованием армию, мир наверняка бы уже давно сотрясался от звона оружия.

Обе поворачиваются к Константину, который до этого стоял молча, как будто их перепалка его не касалась. Лишь при упоминании имени Криспа он всякий раз еле заметно морщился. Все присутствующие затаили дыхание.

— А как же Клавдий? — спрашиваю я. Мне удивительно, как кто-то вообще расслышал мой голос. Из-за боли и головокружения, которые взяли в тиски мою бедную голову, я утратил всякое понятие о приличиях. — Фауста утверждала, будто Крисп пытался его убить.

Три пары глаз поворачиваются к мальчикам у стены. Они все еще дети, даже Клавдий. Хоть он старший, но ему еще нет и десяти лет. Обычно все трое держатся гордо — мать с рождения внушала им, кто они такие. Но сегодня они в полной растерянности. Младший, Констант, того гляди расплачется. Клавдий смотрит на мать, глазами умоляя ее говорить вместо него. На отца он даже боится взглянуть.

— Она заставила нас это сделать.

Это говорит не Клавдий, а тот, что стоит посредине, Констанций. С гордо поднятой головой он делает шаг вперед.

— Наша мать порезала Клавдию ухо, а когда пришел Крисп, взвалила вину на него. — Он смотрит на отца и дрожащим голосом добавляет: — Мы не хотели…

Воцаряется гнетущее молчание. На Фаусту жутко смотреть — ее лицо опало, словно сдавленная подушка. Константин стоит, не шелохнувшись, и я опасаюсь, как бы у него не остановилось сердце. Лишь Елена, похоже, восприняла слова мальчика спокойно, как будто ожидала их услышать.

— Сколько тебе лет? — спрашивает она Констанция. Он ей внук, но по ее лицу, по ее голосу этого не скажешь. Она дышит презрением.

— Почти девять.

— В таком возрасте уже пора понимать, что такое ложь.

Констанций сникает.

— Но мать велела нам.

— А если бы она велела вам ударить кинжалом родного отца, пока тот спит, вы бы ее тоже послушались?

— Хватит! — Это первое слово, которое произносит Константин, но даже оно вырвано у него силой. — Оставь детей в покое.