Отношения с Аннелизе не налаживались. Мы были людьми цивилизованными, так что никаких сцен или разбитых тарелок, но слишком много напряженного молчания и вымученных улыбок. Время от времени я ловил на себе ее пристальный взгляд, и весь мой мир проваливался в пучину тоскливой тревоги. Я знал, о чем она думает.

Что я испытываю к этому мужчине?

Могу ли я простить его?

Люблю ли я его по-прежнему?

Я хотел обнять ее, заорать: «Это я! Я! Ты не можешь меня бросить, потому что это я, и если мы расстанемся, то никогда в жизни больше не будем счастливы!» Но не делал этого. Ни Сэлинджеры, ни Майры так себя не ведут. Итак, я либо не замечал этих взглядов, либо махал ей рукой в знак приветствия. Она обычно вздрагивала, краснела от смущения и тоже махала мне рукой.

Лучше, чем ничего, думал я. Лучше, чем ничего.

Я старался как мог, но каждый вечер, укладываясь один на свою раскладушку, вспоминал все мелкие происшествия дня и без устали упрекал себя. Может, следовало принести ей букет: не роз, маргариток. Или пригласить поужинать в ресторане. Но может быть, ей и это покажется неуместным.

Проворочавшись несколько часов в постели, я проваливался в тревожный сон.

Мучили ли меня кошмары?

Да. Довольно часто.

Но Бестия в них не появлялась. Мне снилось, будто я, слепой, не способный произнести ни звука, брожу по дому в Зибенхохе, пустому, без мебели. Мне снилась тишина.

5

— Папа!

Клара гуляла в саду. Она раскраснелась, расстегнула курточку. Улыбалась.

— Иди сюда, папа! Тут тепло! Ветер теплый!

Тоже улыбаясь, я спустился к ней.

— Это фён, маленькая.

— Как тот, которым сушат волосы?

Теплый ветер ласкал лицо. Было приятно.