– Ты сама понимаешь, что ты наделала?

Внутри у меня сплошная боль. В эту секунду я раскаиваюсь во всем. Я рискую потерять не только дочь. И Адама тоже.

– Я сделала это ради вас. Ради семьи.

– А как же Амина?

Я киваю.

– Тогда я ничего не понимаю. Я своими глазами видел у Линды Лукинд такие же туфли, как у Стеллы. И она преследовала ее в тот вечер.

Я допиваю последний глоток воды и, скомкав банку, бросаю ее в урну.

– Линда Лукинд не убивала Кристофера Ольсена, – говорю я. – Все, что говорила Линда, пытаясь предупредить Стеллу, вероятно, было правдой. Ольсен подвергал ее чудовищным издевательствам.

С особым усердием я подчеркиваю последние слова. Может быть, чтобы убедить Адама, что он поступил правильно? Или чтобы убедить саму себя?

Взгляд Адама по-прежнему блуждает, ни на чем не останавливаясь.

– А как же те поляки?

– Владельцы пиццерии? – Я пожимаю плечами. – Они, конечно, воришки и обманщики, но к смерти Ольсена не имеют отношения. Они хотели лишь сохранить свою пиццерию в принадлежавшем ему доме.

Адам качает головой.

– Безумие какое-то, – произносит он. – Почему Амина не рассказала? Как она могла бросить Стеллу одну, позволить ей пройти через все это?

Я открываю рот, но осекаюсь на полуслове. Адам ни за что не простит меня. Он никогда не поймет.

– А ты? – спрашивает он. – Ты?

Это, скорее, констатация факта, но в его голосе не слышно обвинения.

– Чего не сделаешь ради своих детей, – говорю я.

Адам смотрит мне в глаза. И у меня возникает мысль – а вдруг он все же в состоянии понять меня?

– Я люблю тебя, – шепчу я.