Леон часто дышал, ноздри его раздувались.

– Господи, – сказал я, – прости меня, пожалуйста. Но ведь это было лет пятнадцать назад, может, пора уже и забыть?

Леон, разумеется, уцепился за мои слова. Откинулся на стену и протянул:

– Ну ты и мудак. Доминик надо мной измывался. Годами. Все это время мне хотелось покончить с собой. Тебе один-единственный раз дали по башке, и ты уже ноешь: ах, как мне плохо. А представь, когда тебя избивают изо дня в день. Я не знаю, – тут я хотел что-то сказать, но Леон повысил голос, – и никогда не узнаю, каким бы я вырос, если бы ты тогда меня защитил. Так что нечего, – он в ярости откинул челку, – нечего тут свистеть, будто ты никогда бы не обидел никого из близких.

Мелисса все сильнее дергала прядь волос, туго накручивала ее на палец. Я понимал, что происходящее причиняет ей боль, и уже жалел, что завел при ней этот разговор, но ничего не попишешь; она поймет, когда я принесу ей блестящие ответы…

– Но… господи. Я не знал, что все настолько плохо. Я не умею читать мысли. Почему ты ничего мне не сказал? Если бы я знал, что он так над тобой издевается, я бы…

– Ты бы взбесился, – перебила Сюзанна. – И принял меры.

– Именно. Но я не знал.

Я обернулся к ней, но на лице ее застыло странное выражение, я не мог его прочитать, мешали тени и темнота, сплетенная с лившимся из стеклянных дверей желтым светом.

– Точно? – спросила она.

– Что? Конечно.