– Это было жестоко?

– Пожалуй.

– Я что, должна быть единственной, кто до сих пор все помнит?

– Нет. Ни в коем случае!

– Что ты видела, когда смотрела на его лицо?

– Стыд. Сожаление.

– Что еще?

– Я видела страх, – сказала Ченнинг. – Видела огромный, просто офигенских размеров страх.

* * *

В этом и был весь смысл, и он постепенно доходил до девушки, пока Элизабет везла их к старой закусочной на отрезке пустого шоссе на самой окраине округа. Под колеса убегал нагретый и более или менее целый асфальт, небо куполом нависало над головами.

Девушка все-таки поела – аккуратно, маленькими кусочками, – дважды улыбнулась официантке, но уже потом, в машине, все равно выглядела напряженной.

– Если вы скажете мне, что все хорошо, то я вам поверю.

– Все будет хорошо.

– Обещаете?

Свернув влево, Элизабет остановилась на светофоре.

– Ты просто ранена, – произнесла она. – А раны заживают.

– Всегда?

– Когда ты сильная. – На светофоре загорелся зеленый. – И если твое дело правое.

После этого они ехали в молчании, и день казался все ярче. Ченнинг нашла какую-то песню по радио, высунула за борт машины растопыренную пятерню, подставив ее под напор встречного ветра. Денек будет что надо, решила Элизабет, и некоторое время так оно и было. Они вернулись домой к Элизабет, и минуты пролетали незаметно. Крыльцо оставалось в теньке, а молчание не вызывало неловкости. Если они и заговаривали, то в основном о всякой чепухе: каком-нибудь молодом человеке, проходящем мимо, прилетевшей на кормушку колибри… Но стоило Ченнинг закрыть глаза, как Элизабет сразу подмечала, насколько плотно сжаты ее веки, как крепко, до белизны, ее руки охватывают ребра. Элизабет помнила это чувство с детства, и это была еще одна вещь, которая их объединяла, – этот внезапный страх разлететься на куски.

– Ты как, нормально?