– Да, есть и большее. Почему мы не разговариваем. Почему я хотела спрыгнуть в карьер.

Элизабет встала, поскольку, даже после стольких лет, это по-прежнему была самая суть – пульсирующая, налитая кровью сердцевина.

– Тогда я забеременела, – призналась она. – Он хотел, чтобы я оставила ребенка.

17

17

Гидеон очнулся на больничной койке в полутьме и холоде окружающей его палаты. Первую секунду ничего не соображал, а потом припомнил все с идеальной четкостью: утренний свет и лицо Эдриена, боль от ударившей в тело пули, спусковой крючок, словно упершийся во что-то под пальцем. Даже прикрыл глаза от разочарования, а потом прислушался к голосу, поднимающемуся из угла палаты. Это был его отец, который в основном вел себя спокойно, но далеко не всегда. Услышав неразборчивое бормотание и какие-то бессвязные слова, Гидеон только подивился, с чего это вдруг сердце неожиданно кольнула жалость. Если не считать боли от огнестрельной раны и кровати, на которой он сейчас лежал, ровно ничего не изменилось с той ночи, когда он отправился убивать Эдриена. Его отец по-прежнему никчемен и пьян и все так же разговаривает с мертвой женой.

«Джулия», – слышалось ему.

«Джулия, прошу тебя…»

Остальное было практически неразличимо. Долгие минуты одно и то же, вот уже почти целый час, и все это время Гидеон лежал, совершенно не двигаясь и чувствуя всю ту же странную щемящую жалость. С чего бы? Занавески задернуты, так что в палате темно; отец – скорее силуэт, чем реальный человек. Длинные руки, судорожно обнимающие колени. Спутанные волосы и острые локти. Гидеон видел этот силуэт на протяжении тысяч ночей, но этот почему-то казался каким-то другим. Старик словно стал более твердым и угловатым, в его позе сквозило совершеннейшее отчаяние. Дело было в словах, которые он неразборчиво бормотал? В том, как он произносил ее имя? Он сейчас… что?

– Папа?

В горле у Гидеона совершенно пересохло. В том месте, куда угодила пуля, – мерзкая тупая боль.

– Папа?

Силуэт в углу тихо пошевелился; Гидеон увидел, как глаза закатились к нему и блеснули, словно два булавочных прокола. Чем дальше, тем все более и более странным это казалось. Две секунды. Пять. А потом отец разогнулся во тьме и включил лампу.

– Я здесь.

Его вид потряс мальчика. Отец был не просто взлохмаченным, а седым, кожа повисла у него на лице, словно за несколько дней он потерял фунтов двадцать. Гидеон уставился на глубокие морщины на щеках отца, на еще более страшные в уголках глаз.

Отец был зол.

Вот в чем разница.

Его отец был суров, полон горечи и зол.