Я снова замолчал, но Элли было трудно провести.

– Но ведь это еще не конец? – уверенно сказала она.

– Конец.

Она покачала головой.

– Если я еще молодая, это не значит, что я полная дура.

Летта смотрела на меня так пристально, словно пыталась взглядом прожечь во мне дыру. Ей тоже хотелось узнать, чем все закончилось.

Я поднялся, отошел к носу и, отвернувшись от обеих, заговорил, словно обращаясь к прошлому. К своей памяти.

– Той ночью, на берегу, когда Мари перестала, наконец, дрожать от холода и пережитого потрясения, она вытянула вверх палец и, коснувшись им кончика моего пальца, сказала:

«Ты ведь тоже мог погибнуть».

Она была права, и я кивнул.

«Почему ты так поступил? Ведь у тебя есть родственники, есть друзья… Почему ты не подумал о них?»

Быть может, мне хотелось произвести на нее впечатление, а может, я сказал то, что действительно думал. Не знаю. Я сказал: «Иногда спасение одного важнее благополучия многих».

Элли нахмурилась.

– Что-то слишком кучеряво для школьника.

– Возможно, ты права. Теперь, когда я вспоминаю ту ночь, я и сам так думаю.

– И где вы этому выучились? В популярной брошюрке из серии «Помоги себе сам»?

– Я выучился этому у одного знакомого священника. Но до случая с Мари я понятия не имел, что означают эти слова, которые он любил повторять.

И я продолжил свой рассказ:

– Когда я сказал это, Мари растопырила пальцы, потом снова сжала, так что они сплелись с моими. – Я поднял ладонь с выставленными пальцами. – Этот детский жест появился именно тогда. Он вошел в нашу с Мари жизнь. Стал нашей общей тайной. Нашим способом еще раз пережить ту ночь. В толпе, среди других людей, посреди разговора ей достаточно было только коснуться кончика моего пальца своим, и мы тотчас возвращались в прошлое. Мы снова оказывались на берегу у костра, и наши пальцы крепко сплетались. Я и Мари. Двое против всего мира. А потом этот жест перестал быть детским и глупым…

В тот день, когда взошло солнце, мы взялись за руки и пошли вдоль берега. Это был, наверное, самый красивый из всех восходов, который когда-либо видели на земле. Вода пенилась у наших лодыжек, лучи солнца согревали песок, а у самой линии прибоя что-то ярко сверкало. Какой-то небольшой предмет. Я наклонился и поднял его. Это оказался старинный серебряный крест, выброшенный на берег тем же самым приливом, который унес Мари на семь миль в океан. К кресту был привязан оборванный кожаный шнурок. Я связал его концы рифовым узлом и надел Мари на шею. Шнурок был достаточно длинным, так что крест оказался у самого ее сердца. Она прижала его ладонью, потом наклонилась ко мне.