Но потом расслышала сдавленную брань, и шевеленье, и к тому же мыши кинулись наутек из проулка.

Зарево было каким-то холодным – не освещало, а удушало. Мыши в него не совались, обегая по краю.

Завороженная, она подошла ближе; не ступая в это зарево, посмотрела, откуда оно течет.

Человек.

В крестьянской одежде. Прячет детский трупик в кучу мусора. У младенца вспорот живот.

Серый свет обтекал человека по контуру тусклой зыбкой аурой, и она марала все, чего он касался.

Он не заметил, что за ним наблюдают. Как ни странно, громадность ее помогает ей стать неприметной. Она как выступ здания, как бесстыдная ложь, в своей наглости нераспознаваемая.

Кроме того, человек был увлечен делом: укрыл ноги трупа черепками битой посуды, затем передумал и сгреб их к голове. Аура его то и дело менялась: темнела до слякотного оттенка, когда он грубо пихал маленького мертвеца, затем вновь становилась серой дымкой – ее, похоже, естественный цвет.

Человек так подгреб мусор, чтобы одна пухлая ручка торчала из кучи, будто свеча. Конечно, к рассвету крысы ее обглодают. Конечно, все будет выглядеть так, будто тело спрятали, но его раскопали грызуны. Конечно, случайный прохожий, который, конечно, окажется гоем, его углядит. Конечно, пекаря допросят (чем это он занимался ночь напролет?), но, конечно, ответы его будут совершенно не важны, ибо он заранее признан виновным.

В ней сгустилась древняя ярость.

Наконец человек, довольный результатом, выпрямился и воротником рубашки промокнул взмокший загривок. Хотел уйти, но врезался в нее, стоявшую стеной посреди проулка, и придушенно вскрикнул, распластавшись по ней, точно узорчатая жилка в мраморе.

Она подождала, неподвижная, как каменный столб.

Человек выпучился на нее, потом оглянулся на мусорную кучу, будто надеясь, что труп исчез. Но маленькая рука торчала из мусора.

Эй, найдите меня.

Уж он постарался.

– Меня заставили, – сказал человек.

Она ему верила. Он не настоящий злодей. Слишком слабая аура.

Кто заставил?

Конечно, она не могла спросить.