В шесть утра мы приготовили себе завтрак, который показался нам вдвойне вкусным после ночи, проведенной на свежем деревенском воздухе, и в предвкушении захватывающего повествования о тайнах загадочной страны, несомненно, полной поразительных чудес и, как мы с основанием полагали, населенной людьми, имеющими самые необыкновенные обычаи и свойства.
Мы только-только закончили завтрак, когда к хижине быстро подкатила коляска и остановилась перед дверью. Мы услышали голос доктора Каслтона, громко зовущего старого рудокопа, который минутой раньше пошел задать корма лошади Бейнбриджа.
Глава седьмая
Глава седьмая
Доктор Каслтон вошел в комнату больного обычным своим стремительным шагом и, небрежно, но любезно поприветствовав на ходу нас обоих, приблизился к кровати и пощупал у Петерса пульс.
– Ага, стало лучше! – сказал он. – Вчерашняя доза хинина сделала свое дело; принятая на ночь каломель прошла через печень и разогнала желчь, этого злейшего врага человеческого здоровья и хорошего настроения; а утренняя доза слабительного, вне всякого сомнения, вскоре даст о себе знать. Сейчас мы вольем в него пунша, причем изрядное количество, и да, продолжим курс хинина, повторим каломель на ночь, а к завтрашнему утру он будет готов к приему других лекарств.
Я предпочитаю не говорить с уверенностью о вещах, вызывающих у меня сомнения; но тогда я заподозрил, а сейчас совершенно убежден, что доктор Бейнбридж, взяв на себя заботу о Петерсе, не счел нужным выполнить предписания Каслтона и давал больному только свои снадобья, настоящие или мнимые, дабы Петерс, я и лечащий врач не заметили никаких упущений. Я понимаю, насколько ужасно такое обвинение, и все же утверждаю: за все время, пока Бейнбридж ухаживал за Петерсом, последний не получил и четвертой части лекарств оставленных для него доктором Каслтоном (если вообще получил хоть что-то).
Но если Бейнбридж – желая продлить жизнь Петерса и доверяя своему профессиональному мнению больше, чем мнению коллеги, – действительно не давал больному назначенные препараты, то скоро стало ясно, что подобная хитрость может оказаться тщетной. Как я уже говорил, Каслтон обладал поразительной, почти сверхъестественной проницательностью и интуицией; и сейчас, задав пару вопросов, он извлек из жилетного кармана пузырек, из которого принялся вытрясать на квадратик белой бумаги крупнозернистый белый порошок, явно собираясь высыпать оный на язык больного. Бейнбридж заботился о самочувствии Петерса не только из эгоистических соображений, из желания узнать у старого моряка о фактах странного путешествия, но и просто по-человечески сострадал несчастному. Он определенно полагал, что белый порошок только повредит больному – вероятно, ослабит его и вызовет рецидив, а возможно даже, ускорит кончину – и заметно встревожился и раздражился. Наконец он предложил Каслтону отложить применение лекарства, хотя бы на несколько часов. А когда Каслтон убежденно выразил свое личное мнение о необходимости действовать без промедления, бессмысленность любых попыток спорить с ним представилась столь очевидной, что Бейнбридж не рискнул возражать. Однако в стремлении настоять на своем он поступил совсем уж неблагоразумно: предложил дать Петерсу свое собственное лекарство, которое, сказал он, быстро поможет больному; похоже, речь шла о каком-то новом средстве или, во всяком случае, неизвестном Каслтону. Несколько мгновений я ожидал взрыва негодования, свидетельствующего об оскорбленном достоинстве, но Каслтон сдержал первый порыв и, не глядя на Бейнбриджа, но демонстративно обращаясь ко мне одному, заговорил в высшей степени серьезным и решительным тоном: