Устроившись настолько удобно, насколько позволяли обстоятельства, мы стали ждать развития событий. Около полуночи Петерс проснулся и попросил воды, каковую просьбу мы незамедлительно исполнили. Старик говорил слабым, еле слышным голосом, и Бейнбридж явно засомневался, что он протянет достаточно долго и будет в состоянии изъясняться внятно. Но когда мы дали больному немного разбавленного портвейна, а затем чашку бульона, приготовленного из мясного экстракта, он обнаружил известные признаки живости – во всяком случае, голос у него окреп. В силу обстоятельств несчастный долго оставался практически без ухода, и наши старания вернуть его к жизни дали бесспорно хороший результат. На протяжении всей ночи мы исполняли все желания, которые он выражал, и удовлетворяли все его предполагаемые потребности, какие только приходили на ум нам самим. Мы не предпринимали попыток выведать у него какие-либо сведения, касающиеся странного путешествия, но, по совету Бейнбриджа, громко беседовали друг с другом, а порой заговаривали и с Петерсом – всегда о разных пустяках. Это делалось для того, чтобы старый моряк привык к нашим голосам; и мы оставили комнату освещенной (насколько это представлялось возможным, не причиняя больному неудобства), чтобы он привык к нашей наружности. Время от времени Бейнбридж подходил к кровати и клал ладонь старику на лоб, а позже он регулярно приподнимал Петерса за плечи и давал глотнуть бульона или вина.

Еще до наступления утра Бейнбридж установил достаточно близкие отношения со стариком, чтобы присесть на край постели и завести с ним тихий немногословный разговор о его ферме, о доброте и способностях доктора Каслтона и прочих предметах, предположительно интересных больному. Он ласково похлопывал беднягу по плечу и гладил по голове – примерно так, как делает человек, знакомящийся с большим псом. К утру Петерс вполне привык к нашему присутствию; казалось, он воспринимал нашу заботу как нечто само собой разумеющееся и даже полагающееся ему по праву. Ночью он несколько часов спал, а в пять утра проснулся, заметно окрепший против прежнего. Никакого бредового состояния, даже намека на затуманенность рассудка – на самом деле ничего такого, что могло бы встревожить или смутить нас. Бейнбридж собирался часов в восемь утра завести с Петерсом беседу на важнейший из предметов; разумеется, он намеревался подойти к нему постепенно: от общих рассуждений о путешествиях перейти к разговору о конкретных путешествиях, в частности, морских; затем, вероятно, упомянуть о недавней арктической (не антарктической) экспедиции; а потом, еще не задавая никаких вопросов, упомянуть о Нантакете, с каковой командной высоты уже решить, стоит или нет произносить имя Барнарда. Затем, если все пойдет хорошо, Бейнбридж рискнет конкретизировать предмет разговора – например, упомянет о бриге «Дельфин»; а далее мы надеялись без дальнейших промедлений (помимо необходимых для отдыха Петерса) выведать всю историю о невероятных приключениях, доказательство достоверности которой мы видели перед собой в облике Дирка Петерса – возвратившегося с Южного полюса путешественника, собственной персоной.